Дурак вроде нашего майора Замараева немедля кинулся бы харчить Саранчу. Но политотделец оказался тертый. Инстинкт самосохранения шептал ему умереть, уснуть и видеть сны о роте старшего лейтенанта Саранчи, где нет так называемых неуставных отношений, ибо их не должно быть в Советской армии. Хотя, конечно, не без отдельных проявлений. Отдельные проявления даже необходимы, чтобы проверяющим было на что указывать. Но массовых проявлений. Таких, что командир получает солдатской бляхой по морде, отбирает у роты ремни и вдобавок не моргнув глазом говорит о землячестве, задевая не существующий не только в армии, но и в стране национальный вопрос. Таких проявлений в роте нет! Саранча и прочие должны это твердо усвоить. Иначе грозит скандал в масштабах никак не меньше чем военного округа. Шлейф проверок, накачек и задержек очередных званий захлестнет массу ни в чем не повинных людей, которые знать не знают какого-то мелкого Саранчу. Зато политотдельца они знают. И будут всю оставшуюся жизнь глодать его за свои неудачи – если, разумеется, сейчас же не замять скандал.

Политотделец с ненавистью посмотрел на заварившего эту кашу Замараева. А тот не спускал плотоядного взгляда с Саранчи. Казалось, он вот-вот почешет ротного за ухом и скажет что-нибудь успокаивающее, что говорят поросенку перед тем, как всадить ему под лопатку нож.

– Все-таки не может быть, чтобы Брежнев курил “Новость”, – безмятежно заметил Саранча, затягиваясь политотдельской “Мальборо”. – Ему, наверное, специальные делают.

– Вы там подготовьте мне копии политдонесений, – сказал политотделец Замараеву, явно стараясь убрать его с глаз.

Майор, кажется, единственный этого не понял. Козырнул, пошел к себе.

– Тяжело, согласен, – вздохнул политотделец, теперь уже открыто глядя на синяк Саранчи. – А вот мой отец командовал в войну штрафной ротой и не жаловался.

– Так я и не жалуюсь, – отметил Саранча, налегая на “я”, дескать, жалобщик известен.

– А как замполит? Справляется? – доверительно понизил голос политотделец.

– У нас ему тесновато, – иронически заявил Саранча. – Ну что это: майор – и всего-навсего на роте. Взяли бы вы его к себе в политотдел, а?

– Мест нет, – отрезал политотделец сухо, как гостиничный администратор. – Но, может, куда-нибудь на батальон его… Раз ему тесновато на роте.

– Тесновато, тесновато, – поддакнул Саранча и, обнаглев, намекнул: – А вот отец ваш в каком звании командовал ротой? Я так один раз уже был капитаном.

Осторожный политотделец смолчал.

И тут на дальнем краю плаца показался злосчастный майор Замараев. Прячась за фанерными щитами с “отданием чести стоя и в движении” и прочими познавательными изображениями, он бочком семенил из своего крыла к центральному входу в штаб, где, напомню, был ближайший работающий унитаз.

– Товарищ майор! – гаркнул Саранча, невольно потирая руки. – Вас товарищ из политотдела…

И Замараев, военная косточка, механически повернул к нам.

В руках у майора были не политдонесения, за которыми посылал его проверяющий.

Политдонесения не заворачивают комом в газеты и с них не капает. Видимо, неизвестный злоумышленник воспользовался моментом, когда майор ездил на станцию за политотдельцем – утреннюю-то порцию дерьма он уже вынес.

Замараев двигался рывками, выпучив глаза, как будто его вываживали на леске с неимоверной глубины. С каждым шагом становилось все невозможнее извиниться и бежать со своими газетами в сортир – и невозможнее подойти с ними к проверяющему.

По газетам расползались мокрые пятна. Замараев остановился от нас шагах в пяти, иззелена-бледный. Вонь прошла эти пять шагов самостоятельно, как волна, поднятая бултыхнувшимся в омут утопленником.

– Товарищ из политотдела интересуется, – сказал Саранча, указывая на проверяющего, который действительно не без интереса косился на майоров сверток и беспокойно принюхивался, – вам что, товарищ майор, опять солдаты на стол насрали?

Воцарилась такая совершенная тишина, что стало слышно мух, дерущихся над свертком.

У майора плаксиво задрожали губы. Он повернулся кругом и, по-строевому рубя шаг, затопал прочь. Кто-то из молодых взводных романтически предположил, что майор идет стреляться. Но этот вопрос не стали даже обсуждать, потому что наши пистолеты хранились в оружейке.

Матушка-защитница армия, прости своего неудалого пасынка! У меня-то была на крайний случай лазейка из рядов: доктор что в погонах, что без погон доктор. И я смел иронизировать над Саранчой, политотдельцем и нашим дураком майором, которым некуда было деваться, только служить.

Какой-нибудь шпак, знакомый с армией разве что по месячным сборам, уверен, что военные как на подбор дубы (а сам он – гордый кипарис), что, дескать, и отличает их от смешанного леса прочих граждан. Шпаку вольно умничать, пока с работы не выгонят, – он себе найдет новое место. А военному места в штатской жизни нет. Он как встал на служебные рельсы, так по рельсам и движется к мерцающей в конце тоннеля пенсионной книжке. И куда ему, скажите, деваться – с рельсов-то да в тоннеле, – если с ревом налетит огнедышащее начальство? Только нишкнуть и следовать указаниям. Упрямых и неосторожных начальство сбивает и перемалывает.