— Нервы у меня есть, сказал я.

— И как бы ты реагировал, оказавшись на месте Флешмана?

— Дорогой Роман, с чувством сказал я, впервые вижу полицейского, который оправдывает возможного убийцу.

— Песах, я никого не оправдываю, поскольку пока никого и не обвиняю. Психологический этюд, не более.

— Ты сказал, что и женщина присутствовала…

— Очередной слух. Флешмана недавно бросила невеста, и говорят, что не без участия Грубермана.

— Ну и тип, — удивился я. — Он что, ни одной юбки не пропускал?..

— Не могу сказать наверняка. Зимой Флешман познакомился с Алоной Сигаль, студенткой химического факультета. Они встречались, вместы бывали на дискотеках, их часто видели вместе, она и в лабораторию время от времени приходила. В апреле Флешман объявил, что он и Алона намерены пожениться. Как водится, выслушал порцию стандартных «мазаль тов», в том числе и от Грубермана… А месяц спустя, когда его спросили, почему не видно Алоны, Флешман, по словам свидетелей, сказал неопределенно, что, мол, не все идет хорошо, а если быть точнее, то и вовсе плохо. Потом кто-то видел Алону в обществе Грубермана. А Флешман перестал с Груберманом здороваться. При его мягком характере это — поступок…

— И при таком мягком характере Флешман решился на убийство? Перестать здороваться — вот все, на что он был способен, тебе не кажется?

— Да… — протянул Роман. — Но, видишь ли, я не могу в работе руководствоваться словом «кажется». В принципе, это мотив, согласись.

— Разве что в принципе. И все это — слова, слова, слова… Никаких доказательств. Надо полагать, что после допроса ты отпустил всю компанию по домам?

— А что мне оставалось делать? Я мог бы задержать каждого на сутки, но судья Хузман не продлил бы срок содержания под стражей — если бы, конечно, я не представил надежных улик против кого-то одного из них или всех вместе. За сутки я вряд ли сумел бы обнаружить надежные доказательства вины, особенно если все подозреваемые сидят под стражей, и никто из них не может совершить какой-нибудь ошибки. Ведь убийца, кто бы он ни был, не профессионал, может запаниковать, может совершить ошибку…

— Дельно, — согласился я. — Итак, что ты имеешь через двое суток после убийства? Три мотива, трех подозреваемых и отсутствие орудия преступления.

— Слишком много и — ничего, — согласился Роман.

— Твои выводы?

Роман пожал плечами.

— Час ночи, — сказал он. — Как говорят по-русски: думать лучше утром, а не вечером?

— Утро вечера мудренее, — поправил я. — И еще говорят, что лучше думается на свежую голову.

— Голова у меня свежая, — вздохнул Роман, — вот только дельных мыслей в ней нет…

Никогда никакая идея не посещала меня во сне. Из этого следует, что мне далеко до Менделеева или Эдисона. Великим людям легко живется — ложась спать, они знают, что, проснувшись, будут знать решение проблемы. А нам, простым смертным, приходится ломать себе голову, перебирая варианты — с риском упустить удачную мысль или, наоборот, потратить сутки-другие, обдумывая совершенно нелепую, как потом окажется, идею.

Бутлер ушел от меня во втором часу. Уверен, что и его во сне идеи не посещали. Что до меня, то мне снился кошмар, из которого я запомнил единственную деталь: я бежал по бесконечно длинному университетскому коридору, а за мной, планируя, летел лист бумаги, тот, что сорвался с доски объявлений, когда Беркович с грохотом захлопнул дверь лаборатории. Как я ни уворачивался, лист догнал меня и, продолжая полет, перерезал меня пополам на уровне пояса. Естественно, я проснулся в холодном поту.

Сон ушел, и я ворочался с боку на бок, возвращаясь к рассказу Романа и мысленно разглядывая каждого из подозреваемых, как портной во время примерки скептически разглядывает фигуру клиента.

Какой мотив самый существенный? Женщина? Карьера? Деньги? Кто-то из детективщиков, кажется, Джо Алекс, насчитал всего восемь классических причин для убийства. Женщины, деньги и карьера входят в этот список. Значит, убить мог любой из трех.

Пойдем иначе. Если мотив не помогает, значит, отталкиваться можно только от орудия. От стилета, кинжала, толстого шила — в общем, чего-то узкого и длинного. Будем отталкиваться от того, что полицейские искали хорошо, и ножа в лаборатории нет. Значит, кто-то должен был принести его и унести с собой. Кто-то должен был войти в лабораторию, передать нож убийце, а потом забрать. Так, чтобы никто не увидел? Чепуха, все трое утверждают, что никто в лабораторию не входил и не выходил. Разве только…

Есть у Честертона рассказ «Невидимка». Разве не такая же ситуация? Некто убивает человека, и все свидетели в голос утверждают, что никого поблизости не было. Никого, кроме… почтальона. На почтальона внимания не обратили. Он был, но его как бы и не было. А в нашем случае… Ну, конечно, араб-уборщик. Если бы он вошел в лабораторию со своей шваброй и стал драить пол, обратили бы на него внимание уважаемые докторанты? Вполне могли и не обратить. Уборщик — это нечто эфемерное, деталь интерьера. Вошел и вышел. Вошел, убил и вышел. Или: вошел, забрал нож и вышел.

Значит, два варианта. Первый: убил уборщик, и тогда нужно искать мотив. Второй: убил все-таки кто-то из докторантов, и тогда с мотивом все в порядке, а арабу он мог заплатить, чтобы тот забрал ножик и молчал…

Рискованно. Убийца мог, конечно, рассуждать, как герои Честертона, но был ли он уверен, что двое его коллег действительно не обратят на уборщика никакого внимания? Не мог он быть в этом уверен. Тогда остается единственный вариант: убил араб. Мотив? В списке Алекса их восемь — неужели не подойдет ни один, если сильно подумать? И девятый, кстати, тоже нельзя отбрасывать, пусть это и не классический повод для убийства: национальная ненависть. Араб убил еврея. Не Грубермана как личность, а…