— Мы так не думаем. Каждый новый образец — шаг вперёд в танкостроении.

— Согласен, Миша, согласен, — перебил его нарком. — Но теперь ты едешь на Особый завод, где производство танков — серийное. Ты должен быстро дать машину, которая пойдёт в серию взамен БТ, поступит на вооружение Красной Армии. А это совсем другое дело. Тут нельзя отрываться от грешной земли. Об этом я и хотел с тобою договориться.

— Не понимаю вас, товарищ нарком.

— Я вот о чём. Ну где мы сможем сейчас катать противоснарядную броню? Нет у нас пока такого стана. Сварка корпуса — прекрасно! Но где и как мы будем варить плиты такой толщины? Это дело тоже ещё в процессе освоения. Да и двигатель В-2, который вы повсюду ставите… Он же недоработан, сырой, для боевого серийного танка пока не годен. Обо всём этом надо крепко подумать.

— Надо подтягивать производство, а не закладывать в проекты вчерашний день. На это я не пойду.

— Не ершись. Ты что, не согласен думать?

— Думать согласен, но…

— Ну вот и хорошо, — примирительно сказал нарком, остро блеснув на Михаила Ильича прищуренными глазами. — Тактико-технические требования на новый танк разработаны военными, согласованы и утверждены правительством. Наше дело — выполнить их точно и в срок. Если будут трудности — звони. Машину на вокзал дать?

— Нет, доберусь сам. Мне надо зайти к Болховитину.

— Кто такой?

— Работал на Особом, а потом у нас — в ОКМО. Сейчас здесь, в Москве.

— Припоминаю. БТ — ведь это, кажется, его работа?

— Да, если не считать американца Кристи. Но сейчас Болховитин тяжело болен, хочу навестить.

— Дело твоё. Да, постой… Это ты, пожалуй, должен знать.

Нарком встал, доверительно нагнулся к Михаилу Ильичу, негромко, но веско сказал;

— Твоё назначение на Особый одобрил лично товарищ Сталин. И знаешь, что он сказал? «Я помню Кошкина ещё по Коммунистическому университету». Ты понимаешь, что это значит?

— Да, это ко многому обязывает. Постараюсь оправдать доверие.

— Ну, желаю успеха, Миша. От души желаю тебе успеха.

Вот и Красная площадь. Обветшалый, совсем облупившийся храм Василия Блаженного. Лобное место. Мавзолей Ленина. Всё давно знакомо и навсегда памятно.

Когда-то десятилетним мальчиком пришёл он вместе с отцом в столицу из родной ярославской деревеньки. Пришёл в лаптях, с котомкой за плечами. Был учеником, а потом рабочим на кондитерской фабрике. Отсюда ушёл на гражданскую, воевал и на Севере — под Архангельском, и на юге — под Царицыном. В двадцатом вернулся в Москву, стал учиться в Коммунистическом университете имени Я. М. Свердлова. Потом наступила долгая разлука со столицей — работал в Вятке в губкоме партии, учился в Ленинградском политехническом, работал в ОКМО… И вот снова Москва, правда, ненадолго, проездом…

Красная площадь горбится брусчаткой, образуя подобие полусферы, словно именно здесь вершина земного шара. Величественные кремлёвские стены. Тёмно-вишнёвый, полированный гранит плит Мавзолея. Он вызвал в памяти Красную площадь такой, какой была она в январский день 1924 года: засыпанная снегом, заполненная толпами людей, стоявших без шапок, низко склонив головы.

А Ильич лежал, уже безучастный ко всему, покрытый до пояса простым красным полотном, сложив на груди маленькие высохшие руки; лежал в просторном с большими накладными карманами френче грубого военного сукна, и снежинки не таяли на его высоком лбу…

Теперь, в октябре 1937 года, у закрытого уже Мавзолея толпились экскурсанты и прохожие, наблюдая за сменой часовых. Никто из них не обратил внимания на невысокого, простецкого вида человека лет сорока, с типично русским лицом, в меру скуластого, с глубоко посаженными крупными серыми глазами, который, остановившись в сторонке, снял кепку и молча постоял так с минуту.

Сергей Сергеевич Болховитин жил на улице Горького в одном из домов с великолепным фасадом, отделанным гранитом и мрамором. Нижний этаж сверкал витринами магазинов. Внутренний двор с чахлым сквериком, горками порожней магазинной тары и многочисленными одинаковыми подъездами выглядел менее внушительно. Не без труда отыскав нужный подъезд, Михаил Ильич поднялся на второй этаж и позвонил у высокой массивной двери. Открыла ему сухонькая старушка в тёмном платке, с сурово поджатыми губами. На вопрос, можно ли видеть Сергея Сергеевича, молча указала на одну из дверей. И пока Кошкин раздевался в прихожей, куда-то незаметно исчезла.

Болховитин лежал на простой, солдатского типа койке. Повернув голову, посмотрел хмуро и отчуждённо. Но в следующее мгновение его крупное, с нездоровой желтизной лицо оживилось.

— А-а, вот не ожидал, здравствуй, — сказал он знакомым глуховатым баском. — Очень рад, бери стул, садись.

Комната была высокая, длинная, узкая и с совершенно голыми стенами. Кроме кровати — только стол у окна и несколько стульев.

— Как вы себя чувствуете, Сергей Сергеевич?

— Да как тебе сказать, Миша, — проговорил Болховитин, морщась, — всё, что ниже пояса, — он показал на ноги, — никуда не годится. Отказалось служить, чужое. А здесь… и здесь, — он положил ладонь на грудь, а потом притронулся к широкому крепкому лбу, — всё в порядке. Мыслю, следовательно, существую. Пока, ergo, в здравом уме и твёрдой памяти…

Михаилу Ильичу показалось, что там, где должны быть ноги, под одеялом и в самом деле ничего нет. Грудь же Сергея Сергеевича возвышалась горой, голову с крупным прямым носом и густой серой шевелюрой лежала на подушке величаво-спокойно.

— Ну, как там в Ленинграде? Надолго в Москву? — спросил он.

— В ОКМО всё по-прежнему. А в Москве я проездом. Еду на Особый завод, назначен туда главным конструктором. Хотелось бы посоветоваться с вами, Сергей Сергеевич.

Михаил Ильич отметил про себя удивление, промелькнувшее в лице старого конструктора. С минуту тот молчал, видимо, обдумывая услышанное.