– Кто жалеет розгу, тот портит ребенка. Поэтому я, как любой отпрыск Бейсингемов мужского пола, попробовал первые розги шести лет от роду, а последние получил за день до первого чина. Валентин, средний наш брат, был шкодлив невероятно, так отец его однажды выпорол, уже когда он корнетом был…

Брови Галена удивленно взметнулись:

– Это как?

– А вот так! Приказал: «Ложись, а то слуг позову!» – дело было в замке, не в армии. Не знаю, что Валентин тогда учудил, он не рассказывал, но вообще-то братец мой был юношей, на многое способным… Так что всыпал ему отец полсотни розог собственноручно, и на чин не посмотрел. А рука у него была тяжелая…

По лицу Энтони скользнула тень, он замолчал, надолго припав к кружке. Но и Теодор не спешил с ответом. Наконец, поднял голову и усмехнулся:

– Наши отцы были суровее нас. Может быть, и вправду род человеческий вырождается. Не могу представить себе, чтобы ты собственноручно кого-то порол, даже собственного сына, и вырастет он у тебя шалопаем…

– Ну-ну… – лукаво посмотрел на него Энтони. – Не можешь представить… Ничего, завтра разочаруешься. Если мне все верно доложили, познакомишься с одним милым обычаем трогарской армии – кстати, ввел его мой прадед, Леопольд Бейсингем. Как ни странно, обычай сей популярен и принимается нижними чинами, я бы сказал, даже с воодушевлением.

– Какой обычай? – вскинулся Гален. – Опять хочешь меня удивить?

«Можно подумать, это так трудно!» – фыркнул про себя Бейсингем, но сдержался и продолжил все так же невозмутимо:

– Видишь ли, национальный характер – вещь довольно своеобразная. Взять мойзельцев – они так чертей боятся, что на собственных пастбищах не показываются. А трогарцам все нипочем, их не то что чертями, а и самим Хозяином не напугаешь. Но у нас есть свои особенности. В трогарской армии тяжелые наказания не приняты…

– Ну и правильно, – пожал плечами Гален. – Солдат должен воевать, а не валяться после порки в телеге.

– Зато для трогарцев очень важна честь, и не только для дворян, но и для простолюдинов. Они даже к боли не так чувствительны, как к позору, на этом и наказания основаны. Хоть это и своя территория, парочка насильников завтра обязательно найдется. Так оцени: их порют публично, и в чем мать родила.

Гален присвистнул.

– А что? – продолжал Энтони. – Это как раз, я полагаю, справедливо. Грешили-то они без штанов, вот пусть и наказание так же терпят. Так, кстати, во всем Трогармарке принято: совратителей и беглых мужей тоже нагишом наказывают, да еще и подвешивают за руки, чтоб виднее. Ну, и еще один обычай имеется. – Энтони подождал, пока любопытство, отразившееся на лице цыгана, не достигло превосходной степени, и, зевнув, поднялся: – Спать хочу! Завтра сам все увидишь… Башню от Аркенайна отломи! – расхохотался он, уворачиваясь от кости, которой запустил в него Теодор.

…На следующий день войску дали выспаться, лишь около полудня начались вразумления. Вечером солдатики повеселились неплохо: мелкие грабежи, пьяные драки, в одном трактире дверь в щепки разнесли. Теперь добрых три с лишним десятка нарушителей статуса «своей территории» ожидали наказания на переполненной зрителями городской площади. Местные жители одобрительно переговаривались, солдаты с хохотом подзадоривали провинившихся товарищей, да и те, похоже, особого страха не испытывали, за исключением двоих совсем молоденьких солдатиков, бледных и дрожащих – должно быть, им предстояло первое в их воинской жизни наказание. Впрочем, мальчишки тоже держались достойно, ни один даже не вскрикнул.

Наконец, экзекуция подошла к концу. Оставалось всего трое преступников: двое насильников и унтер, укравший в трактире кошелек у офицера. Теперь дело пошло всерьез. Экзекутор перекинул через перекладину позорного столба веревку Каждому из насильников полагалось по пятьдесят плетей, и можно было не сомневаться, что уж тут экзекутор постарается: при наказании присутствовал Бейсингем, а этот вид преступлений, как всем было известно, внушал командующему особое отвращение. И действительно, первый из насильников подал голос уже в начале второго десятка, получил свою порцию плетей под непрекращающиеся вопли, и с площади его увели под руки. Когда экзекутор привязывал второго, к Энтони подошла еще довольно молодая женщина – вдова, которая подала жалобу.

– Ваша светлость, – сказала она. – Да пес с ним. Я его прощаю. Все равно уже ничего не воротишь.

Энтони искоса весело взглянул на женщину.

– Значит, красавица, будем считать, что по согласию?

– Да парень-то ничего… Если б он хоть поговорил сначала, так, может, и по согласию было бы. А то кинулся, как волк на овечку…

Это сравнение местные жители встретили хохотом – вдова никак не походила на кроткую и беззащитную овечку и была, похоже, возмущена не столько самим насилием, сколько тем, что с ней «не поговорили».

– Ну ладно, – чуть подумав, решил Энтони. – Раз по согласию, то… всыпем десять плетей за то, что дама на него пожаловалась, да и будет…

Теперь уже заржали солдаты, да так, что у коновязи шарахнулись испуганные кони. Экзекутор отпустил незадачливому насильнику десяток ударов и повернулся к последнему провинившемуся. Это был капрал, по виду лет сорока, рыжий, невысокий, коренастый и, должно быть, очень сильный, с роскошными закрученными усами. Ему всего-то назначили пятнадцать плетей, но он был бледен и дрожал не хуже новобранцев. Толпа притихла. Унтер пересек площадь и кинулся на колени перед Бейсингемом.