Я всегда жалела детей, которые не были цыганами, привязанных к своим школам, вынужденных посещать церковь, учиться, как зарабатывать себе на жизнь. Ни один из моих друзей-цыган не умел ни читать, ни писать, но их знаниям можно было только позавидовать. И не только в отношении искусства лгать и мошенничать. Мы путешествовали по всей Восточной Европе (побывали даже в Греции и Турции) и там выучили обычаи разных народов и даже могли болтать на дюжине языков.

Я любила путешествовать. Через дождь и снег, в душный зной и пронизывающий холод или во время бури, которая грозит сорвать крыши кибиток. Но чем труднее выдавался путь, тем слаще казался отдых. Я помню наши привалы на лугах и между скал, в мрачных лесах и возле унылых болот. Когда Любов давал сигнал остановиться, цыгане мгновенно ставили в круг фургоны, распрягали лошадей и зажигали костры. Дети играли между собой, женщины готовили еду, а мужчины ухаживали за животными, смеялись и болтали. Затем совершались набеги за едой в ближайшие селения. Иногда нас ждала стычка с полицией, ссора с горожанами или драка с разъяренными крестьянами. Но все это лишь добавляло жизни остроты и веселья.

Единственное, что привлекало мое внимание, кроме, конечно, моих соплеменников, – это лошади. Как только табор делал привал, я тут же бросалась к лошадям. Это раздражало многих цыган, потому что девушкам не разрешалось иметь дело с животными, – у цыган это считается привилегией сильного пола. Но я так надоедала мужчинам, следуя за ними по пятам, задавая вопросы, слушая, как они торгуются на ярмарках, что постепенно они отказались от попыток заставить меня заниматься лишь стиркой одежды и готовкой. У Любова я научилась говорить с лошадьми на странном гортанно-шепчущем языке, секретом которого владеют лишь цыгане. Я научилась ухаживать за лошадьми, кормить и лечить их, видеть их достоинства и недостатки, даже набивать им подковы. Любов говорил, что у меня необычайный талант, но я знала только, что все лошади были моими друзьями. Я любила их без памяти, и они платили мне доверием.

Так счастливо и беззаботно шли годы моего детства. Затем, однажды весной, когда мне было четырнадцать (или пятнадцать) лет, мой дед, граф Николай Алексеевич Ульянов, забрал меня из табора. Цыганам пришлось уступить, так как в случае отказа им угрожали преследованием властей. Сначала я безутешно плакала, но затем успокоилась, сказав себе, что мы расстаемся ненадолго. Я тогда даже принесла клятву, но об этом тоже расскажу позднее. Эта клятва была связана с предсказанием судьбы.

К счастью, дедушка оказался добрым и щедрым человеком, который все еще горевал по своей покойной дочери. Он беспрестанно баловал меня, и это вызывало сильное недовольство других внуков. Дед любил лошадей и знал о них так же много, как и Любов. Он никогда не пытался переделать меня в горгио, не заставлял мыться или есть вилкой, позволял носить яркие цыганские юбки и шарфы. И даже когда я зашвырнула учебники в печь и сказала, что там от них больше пользы, он только засмеялся и ответил, что если я хочу быть неграмотной, то он не станет возражать, лишь бы я оставалась с ним. Впрочем, именно от него я научилась говорить по-французски, так как в те времена большинство русских дворян прекрасно говорили на этом языке. Некоторые из них даже толком не знали своего родного языка.

Прошло лето, и в сентябре того же года дедушка умер от сердечного приступа. Его сын, мой дядя Алексей, поклялся умирающему отцу, что будет заботиться обо мне и возьмет меня на зиму в Москву вместе со своей семьей.

Вообще-то мне нравилось жить с дедушкой. Я оставалась цыганкой, а он, казалось, принял мои странные привычки и даже гордился ими. Но я ненавидела его сына: Алексей был настоящим похотливым животным, с непомерным аппетитом к роскоши. Он сразу запустил руки в наследство отца и за несколько месяцев промотал его начисто. Он играл в карты и часто проигрывал, а проигрывая, становился почти невменяемым и выплескивал свою ярость на семью и слуг. И на меня. Меня он просто презирал. Ему был ненавистен мой вид и даже запах. Он ненавидел меня за внимание, которое его отец оказывал мне – дочери его сестры, опозорившей семью, сбежав с «грязным» цыганом.

Я отвечала ему взаимностью. Я ненавидела их всех: его глупую жену, пухлых детей с поросячьими лицами, трусливых, запуганных слуг. Но Алексей благодаря своей жестокости занимал особое место в моем черном списке.

Я пыталась сбежать от него еще до отъезда в Москву, но он следил за мной, и все сорвалось. Естественно было бы предположить, что Алексей с радостью ухватится за возможность никогда в жизни больше меня не видеть, но нет! Казалось, ему доставляло извращенное удовольствие навязывать мне свою волю и бить меня, когда я протестовала.

Его жена была ничем не лучше. Она считала меня язычницей и говорила, что христианский долг повелевает ей приложить все силы, чтобы это цыганское отродье обратилось в истинную веру. Мне приходилось выносить мытье каждую неделю, кроме того, она заставляла меня носить темные уродливые платья, плохо сшитые и к тому же поношенные. Я изрезала их ножницами, и меня за это избили. Она попыталась заставить меня носить в доме туфли. Я отказалась, и меня снова избили. Она даже попыталась обрезать мои волосы! Каждый цыган знает, что не видать счастья женщине, которая обрежет волосы, и я так им и сказала. Я боролась, как тигрица, и в конце концов отстояла свои косы, но меня все равно избили.

Мой дядя получал странное удовольствие от этих телесных наказаний. Еще до того, как он прикасался ко мне, его дыхание учащалось и изо рта тонкой струйкой текла слюна. А несколько раз, когда он держал меня, замахиваясь березовой розгой, его огромная ладонь сжимала мои маленькие груди или сдавливала бедра. К своим четырнадцати или пятнадцати годам я уже немало повидала и была не такой глупой и наивной, чтобы не понимать, что ему на самом деле хотелось сделать со мной. Меня обычно охватывала брезгливость. На самом деле я боялась Алексея, но, будучи цыганкой, никогда не показывала свой страх в его присутствии и даже не признавалась в нем себе самой.

Я должна была сбежать. Но как? Его слуги шпионили за мной, никогда не оставляли одну, на ночь в доме запирали все окна и двери, а ключи хранились у Алексея. Москва находилась за миллион верст от Брянска, где кочевал наш табор той весной, когда дедушка забрал меня. Я понимала, что, если даже мне удалось бы украсть лошадь, не было никаких шансов добраться до табора прежде, чем наступит зима. К тому же я даже не знала, как доехать до Брянска. Я понимала, что придется ждать. Между тем поведение дяди с каждым днем становилось все невыносимее, а мое положение все опаснее. Иногда мне казалось, что я не доживу до весны.