Разумеется, ей нужны были сообщники – и они у нее были. Соня до последних дней жизни сохранила привлекательность для мужчин, а уж в молодые-то годы была вообще неотразима. Именно поэтому она так часто выходила замуж. Но, что характерно, покидая мужа для новой страсти, умела сохранить с прежним прекрасные отношения. Она со своими бывшими часто встречалась. Нет, не для милых воспоминаний о тех чувствах, которые их некогда соединяли, а исключительно для дела. Все бывшие Сонины мужья – и Михель Блювштейн, и Хуня Гольдштейн, и прочие (не исключая не раз помянутого Исаака Розенбада!) – становились ее сообщниками, подельниками и не раз оказывали ей весьма ценные услуги, не оставаясь при этом внакладе и сами. Правда, иной раз участие в Сониных предприятиях оканчивалось для них плохо, но, с другой стороны, кто не рискует, тот не пьет шампанского!

Взять хотя бы ту историю с Динкевичем и особняком графини Тимрот…

Соня не была вульгарной воровкой-мещанкой, которая складывает награбленное в чулок и копит на старость. Алчность к чужому добру сочеталась в ней со страстью жить с размахом! Приехав как-то в Вену, она заложила в ломбард некоторые из похищенных ею вещей и, получив под залог 15 тысяч рублей, истратила в один день. Она обожала отдыхать в Крыму, Пятигорске и в Мариенбаде, причем не дешевенькие номера снимала для поправления здоровья, а выдавала себя за титулованную особу, на всякий случай имея при себе целую кучу разных визитных карточек. И к каждой карточке «прилагалась» история жизни. Эти истории Соня разыгрывала с блеском и размахом.

У нее были свои люди в ссудных кассах и конторах по продаже недвижимости. Она всегда знала о предстоящих крупных сделках и не упускала случая приложить к ним свою жадную ручку, которую в ту пору уже прозвали Золотой. От кого-то из своих осведомителей она и узнала о Михаиле Осиповиче Динкевиче, почтенном отце семейства, который после двадцати пяти лет образцовой службы на должности директора мужской гимназии в Петербурге ушел в отставку и решил исполнить свою давнюю мечту: вместе с дочерью, зятем и тремя внуками переехать на родину, в Москву. Динкевичи продали дом, прибавили сбережения – набралось 125 тысяч. Очень неплохие деньги, которые Соня решила немедленно прибрать к рукам. Она принялась следить за Динкевичем… Ну а он-то решил, конечно, что его внезапное столкновение в дорогой кондитерской с нарядной красавицей, от неожиданности выронившей зонтик, было сущей случайностью. И она так на него посмотрела, с таким очаровательным выражением выслушала его извинения, что Динкевич мигом обо всем забыл и счел себя вполне равным дорого одетой даме, в которой за версту можно было признать представительницу самого высшего общества. Во всяком случае, она вполне соответствовала тем представлениям о дамах высшего общества, которые сложились у Динкевича.

Разговорились, сели за столик, пили ликер и кофе… Динкевич в обществе милой дамы чувствовал себя бароном. Осмелился спросить ее имя. Оказалось, ее зовут графиня Софья Ивановна Тимрот, из знаменитой и родовитой московской семьи. Михаил Осипович сообщил, что он тоже из Москвы и намерен туда воротиться с семейством, вот только дом подыскать надобно. Капитал у него небольшой, всего 125 тысяч…

– Удивительное совпадение! – воскликнула графиня. – Мы ведь с мужем ищем покупателя на дом. Граф получил назначение в Париж, послом его величества, так что продать дом нам нужно срочно, и за деньгами мы не гонимся.

– Да что вы, графиня! – вздохнул Динкевич. – Я и мезонина вашего не смогу оплатить. Я человек небогатый.

– Но достойный! – ласково возразила Софья Ивановна. – А это многого стоит. Мой муж – гофмейстер двора. Нам не к лицу торговаться, а дом хочется передать в честные, надежные руки.

Динкевичу казалось, что он спит и видит волшебные сны. Вот он с семейством прибыл в Москву. Софья Ивановна была с ними. В Москве ее и ошарашенных Динкевичей встречал великолепный выезд: кучер, карета с гербами, шестерка гнедых, кучер весь в белом… И вот они стоят у ворот арбатского особняка – истинного дворца, затаившегося за чугунной оградой. На пороге – величавый дворецкий в пудреном парике. А внутри-то, внутри… бронзовые светильники, дубовые панели, венецианские окна, павловские кресла, все красного дерева, бесценная библиотека, ковры… Дом продавался с обстановкой, садом, хозяйственными постройками, прудом – и всего за 125 тысяч!

«Этого не может быть, – думал Динкевич. – Не может быть!»

Вероятно, у него и зародились бы крохи подозрений, но тут принесли телеграмму: «Ближайшие дни представление королю вручение верительных грамот тчк согласно протоколу вместе супругой тчк срочно продай дом выезжай тчк ожидаю нетерпением среду Григорий».

Ну, теперь у простодушного и обалделого Динкевича не осталось ни малейшего сомнения. Он мог только пожалеть графиню и ее мужа, которых служба вынуждает потерять кучу денег. Ведь дом стоит раз в пять-шесть дороже той цены, которую мог дать Динкевич!

Он уже свысока посматривал на Софью Ивановну и несколько поубавил любезности. А между тем Софья Ивановна повезла его в нотариальную контору на Ленивке. Почтенный толстяк поднялся им навстречу. Это был не кто иной, как тот самый Ицка Розенбад, первый муж Соньки и отец ее дочки. Зла на ветреную Шейндлю он не держал, давным-давно простил ей пятьсот рублей, тем паче что по ее наводкам получил уже раз в сто больше. Он всегда был рад оказать Соне помощь в любом ее деле – оказал и теперь, когда кинулся, невзирая на почтительную осанку, целовать руки графине Тимрот.

– Ваше сиятельство! – вскричал он. – Какая честь для меня! Вы решили продать свой прелестный дом? Невозможно поверить! И так дешево? Нет, умоляю вас, я найду покупателя, вы получите куда большие деньги…

– Оставьте, сударь, – с достоинством произнесла Софья Ивановна. – Я дала слово этим людям.

И она указала на Динкевичей, которые едва сознания не лишились, вообразив, что дом от них уплывает.

– Ваше слово, графиня, ценнее золота, – поклонился нотариус, и через пять минут была готова купчая.