– И что же ты предпринял в связи с этим? Ты, редактор отдела?

– Кое-что предпринял. – Макгуайр хладнокровно встретил ее вызывающий взгляд. – Неужели не слышала? На этой неделе я уволил того, кто ее написал.

На сей раз тишина в комнате длилась гораздо дольше. Линдсей сидела неподвижно и смотрела то в зеленые глаза Роуленда, то на его твидовый пиджак, то на кипы книг. В голове ее вертелись какие-то бессвязные обрывки мыслей: о футбольных бутсах, взносах за школу и оплате закладных.

– Это – угроза? – спросила она, стараясь говорить как можно более спокойным голосом.

Макгуайр, казалось, удивился – в первый раз за время их разговора. Он окинул ее недоуменным взглядом, пробежал пятерней по волосам и торопливо заговорил.

Линдсей не слушала его. Она встала, чувствуя себя загнанной в какую-то ледяную ловушку, где даже воздуха было так мало, что – ни дышать, ни говорить.

– Я могу воспринимать твои слова только в качестве угрозы, – перебила его Линдсей прежним спокойным тоном. – Вероятно, мне следует позвонить Джини и отменить нашу встречу. Мы должны были увидеться примерно через час, но теперь я, конечно же, опоздаю.

– Опоздаешь? Почему же?

– Джини придется ждать. Если тебя это хоть сколько-то интересует, что, впрочем, маловероятно, ждать также придется и моей матери, и моему сыну, и водопроводчику, и походу за покупками…

– Водопроводчику? Какому водопроводчику?

– Придется подождать гаражу, придется подождать этому чертову магазину, в котором могли бы – заметь, только могли бы – оказаться бутсы двенадцатого размера. Придется подождать еще сотне мелких повседневных забот, с которыми мне приходится сталкиваться ежедневно помимо основной работы. Работы, которая, к твоему, Роуленд, сведению, на сегодняшний день уже закончена. Всему этому придется ждать, поскольку я все еще буду находиться здесь, в этом здании. Я буду говорить с Максом. Так я работать больше не могу.

Довольная тщательно выверенным сарказмом и чувством собственного достоинства, которыми была пронизана ее речь, Линдсей направилась к двери. Она чувствовала, что сейчас самое время для эффектного ухода. Макгуайр закашлялся.

– Бутсы для футбола или регби? – внезапно спросил он.

Линдсей остановилась и, обернувшись, метнула в мужчину самый испепеляющий взор, на который только была способна.

– Для футбола. И не пытайся снискать мое расположение. Слишком поздно.

– Двенадцатый размер… Большой! Он, наверное, высокий?

– Высокий. Метр восемьдесят пять. Ему семнадцать лет. Эта информация поможет тебе в твоих вычислениях?

– Я ничего не вычисляю. Просто я удивлен. Я думал, тебе – лет тридцать, ну, может, тридцать один.

– Льстить уже поздно, – бросила польщенная в душе Линдсей. – И поздно выпутываться. Я…

– Это была не угроза, – быстро перебил ее Макгуайр, поднимаясь на ноги. – Тут какое-то недоразумение. Может, ты просто неправильно меня поняла. Я пригласил тебя вовсе не для того, чтобы запугивать или критиковать. Я не люблю моду и не пытаюсь делать вид, что разбираюсь в ней. – Неожиданно Макгуайр широко улыбнулся и взял Линдсей за руку. – Скажу по секрету, что мне равным образом не нравятся «Астон-Мартины» и счета из ресторанов на двести фунтов. Ты здорово меня уела, признаю.

Линдсей неподвижно стояла, глядя на его большую, загорелую, красивую руку, и пыталась вспомнить, не было ли у нее ранее аритмии. Если нет, то чем вызвано это неровное сердцебиение под жакетом от Казарес? Накопившейся усталостью, возбуждением, неправильным питанием или стрессом? Затем Линдсей задумалась: не потому ли у них с Макгуайром сложились такие отношения, что именно она первой повела себя неправильно? Разумеется, она могла бы сбросить сейчас его руку и завершить свой эффектный уход со сцены, но… она этого не сделала. Наоборот, женщина встретилась глазами с его немного удивленным взглядом и смягчилась.

– В таком случае почему же ты решил меня допрашивать? – спросила она, позволяя Макгуайру подвести ее обратно к письменному столу. Оказавшись там, мужчина взял с него зеленую папку, развязал тесемки и протянул ее Линдсей.

– Потому что мне нужна твоя помощь, – сказал он. – Вот в этом.

То, как прямо и просто он ответил на ее вопрос, поразило Линдсей. Она заглянула ему в лицо, пытаясь обнаружить признаки лживости и двуличия, но не увидела ничего такого. Ей даже подумалось что Макгуайр, если, конечно, не строил из себя начальника, вполне мог бы понравиться ей как мужчина. Она опустила взгляд на зеленую папку – толстую, увесистую и без каких-либо пометок.

– Тут какая-то история, связанная с модами?

– Только косвенным образом. На самом деле история гораздо шире и… грязнее.

– Ты не хочешь объяснить мне, в чем именно заключается дело?

– Детально – нет. Пока не время.

– Здесь что-то секретное?

– Можно сказать и так.

Линдсей открыла папку, и оттуда на нее взглянуло знакомое, знаменитое на весь мир лицо. Фотография – одна из немногих, отснятых не случайно, а с ведома и согласия позировавшего объекта, – была сделана Сесиль Битон. Она датировалась семидесятыми годами, и, единожды увидев этот кадр, его было трудно забыть. Мария Казарес была запечатлена на пике своей красоты. Черноволосая и черноглазая, она смеялась, приподняв руки и словно собираясь прикрыть ими лицо. Волосы ее были коротко подстрижены, и теперь Линдсей поняла, что стояло за ставшей знаменитой фразой, сказанной Битон: Казарес похожа на самого красивого в мире мальчика. На груди ее висел маленький золотой крестик.