Она вышла из комнаты. Наступило тягостное молчание. Джини снова опустилась на стул и взяла в руки бумажку, которую ей уже показывала мать Аннеки. Это была прощальная записка девочки, датированная вторым апреля прошлого года. К ней был приложен листок, на котором другим почерком – ровным и аккуратным – был написан перевод. Специально для Джини. Записка гласила:

«Дорогие мама и папа. Вчера я познакомилась с новым другом, его зовут Стар. Это прекрасный человек, очень добрый. Мы с ним уезжаем на несколько дней в Англию. Вернусь в пятницу. Из Англии позвоню. Не волнуйтесь за меня. Крепко целую. Ваша Аннека».

С момента, когда была написана эта записка, прошло девять месяцев. Родителям больше не суждено увидеть дочь живой. Для любого человека, у которого есть ребенок, не могло быть кошмара страшнее, чем этот – воплощенный в небрежно оторванном клочке бумаги с торопливыми каракулями. Наивность и беспечность записки были настолько кричащими, что у Джини мороз пробежал по коже.

– А ведь она всерьез верит во все это.

Никак не ожидав услышать голос Фрике, Джини вздрогнула.

– Прости, не поняла…

– Я это о мамаше. – Фрике лениво выползла из кресла. – Она свято верит во всю ту чепуху, которую только что тут молола. Переписка с друзьями, уроки балета… – Она смерила журналистку взглядом с головы до ног. – Да и ты, гляжу, поверила.

– Вовсе не обязательно. – Джини ответила ей столь же холодным взором. – Твоя мать по-настоящему пыталась помочь мне. Может быть, конечно, она в чем-то и заблуждается, но…

– В чем-то? Мягко сказано! Мой папаша тоже, как ты выразилась, заблуждается. Они никогда не понимали Аннеку. И не знали ее совсем.

– Послушай, у тебя есть, что сказать мне?

– Очень может быть.

– Так не лучше ли вместо того, чтобы тянуть время, перейти прямо к делу?

Девчонка зарделась, но затем, пожав плечами, отвернулась с наигранным равнодушием. Джини терпеливо ждала. Чутье подсказывало ей: не надо ни давить, ни умолять. Первое слово было за Фрике, а это значило, что вскоре будет и второе.

– Здесь не место говорить об этом… – Девочка явно еще колебалась. – Знаешь Лейдсеплейн? Большая такая площадь возле Вондель-парка.

– Знаю, в Амстердаме я не в первый раз.

– Там на углу есть кафе. Называется «Рембрандт». В нем через полчаса и встретимся. У меня как раз на это время назначен урок скрипки, но я сбегу. Ничего, она не узнает.

– Но Фрике…

Однако девушка уже направлялась к выходу. На прощание она бросила на Джини насмешливый взгляд.

– Хочешь – приходи, не хочешь – не надо. Все вы, журналисты, хороши – дерьмо собачье. Когда Аннека исчезла, от вашей братии поначалу отбою не было – на пороге толклись, звонили каждую секунду. А теперь, когда известно, что она умерла, ни одной собаке до нее дела нет. Разбежались все ищейки в стороны – новые ужасы вынюхивать.

Последние слова Фрике произнесла особенно отчетливо. Но Джини никак не отреагировала на них. Девчонка, видимо, несколько разочарованная ее непробиваемостью, выскочила за дверь. Вскоре ушла и Джини.

Прощание с миссис ван дер Лейден было недолгим. Итак, удалось узнать, что Аннека вела дневник и имела записную книжку с адресами, однако и то, и другое она увезла с собой в Англию, а там ни дневника, ни книжки не нашли. Полиция уже несколько раз перерыла все ее личные бумаги, но никакой новой информации не откопала. К тому же сейчас эти бумаги были недоступны. Нет, со стороны Аннеки не было даже намека на какие-то несчастья или глубокие переживания. Она была из другой категории людей – обеспеченная, всем довольная девочка с прекрасными друзьями из хороших семей.

И все же что-то в этом образе казалось Джини не слишком правдоподобным. Можно было догадаться, что и мать Аннеки не очень-то верит тому портрету дочери, который сама же нарисовала. Не потому ли она рисовала его так прилежно, заботясь о каждой, даже несущественной, детали? Она делала все, чтобы ей поверили, и поэтому, провожая Джини, все говорила и говорила о своем погибшем ребенке. Несчастная женщина говорила, когда они вместе спускались по лестнице, говорила, пересекая холл. И лишь взявшись за ручку входной двери, она ненадолго умолкла.

– Конечно, время от времени на нее находило что-то такое – то ли тоска, то ли раздражение, – медленно произнесла Эрика ван дер Лейден, в глазах которой читалась мольба. Видно было, как нелегко далось ей это признание. – Но ведь ни один подросток не застрахован от этого. Вот и с Фрике такое иной раз случается. Но это ничего, это проходит. Процесс взросления, знаете ли. Главное, она знала, как сильно все мы ее любим. И отвечала такой же любовью всей семье.

Джини услышала в этих словах невысказанный вопрос. Этот вопрос – изводящий, мучительный – задавали и глаза женщины. Это был тот же вопрос, который не решились задать Джини накануне вечером родители Майны: «Что мы в ней проглядели? Как ее упустили? В чем наша вина?»