– Они смеют тебе говорить такое!? – вскрикнул Парис, краснея.

– Мне никто не посмеет сказать такое о моем брате! – Гектор с трудом перевел дыхание, подавляя гнев. – Но я же слышу разговоры, мне рассказывают, что делается в войсках... У меня нет больше сил терпеть твою трусость и твои подлости, брат!

– Какие еще подлости, Гектор? – глухо спросил красавец. – Что такого подлого я сделал?

Гектор усмехнулся.

– По-твоему, не подло открыто изменять женщине, которая из-за тебя совершила безумный поступок, обычно караемый смертью? Ты же позоришь Елену у всех на глазах!

– Да не у всех на глазах, никто ничего не знает, кроме рабов! – возопил Парис. – А если об этом болтает Елена, то сама и виновата... Ты же знаешь, Гектор, что характер у нее премерзкий, и я с ней тоже хлебнул дерьма!

Гектор скривился.

– Опять ты отпускаешь словечки, от которых воротит...

– А в этом не моя вина! – пожал плечами царевич. – В том, что от моих слов иногда пахнет хлевом, винить надо наших с тобою любезных родителей, дорогой мой Гектор!

– Родителей при мне не поминай таким тоном! – тут в голосе Гектора прозвучал уже не гнев, но такое едва сдерживаемое бешенство, что Парис снова побелел, как известка. – Даже если они в чем-то виноваты, не нам их судить. Не тебе, во всяком случае. За то, что ты смеешь называть виною царя и царицы, вся Троя уже одиннадцать с лишним лет платит непомерную дань. И все, хватит болтать! Не смог утром снять посты, снимешь их вечером, после захода солнца. Ты понял?

Парис побледнел еще сильнее.

– Ты считаешь, что можешь мне приказывать? – спросил он тихо. – Как старший брат младшему?

– Как военачальник и командующий армией, я во время войны могу приказывать даже царю! – с расстановкой проговорил Гектор. – И посмей не исполнить приказания... Ты знаешь меня. А теперь иди-ка на площадь и поупражняйся с мечом и копьем, не то ведь разучишься держать их в руках.

Он повернулся, быстро вышел из беседки и, пройдя шагов пятнадцать, обернулся. В его взгляде уже не было гнева, он смотрел на Париса с грустью и смущением.

– Брат, прости меня. Я, возможно, говорил слишком резко. У меня не все хорошо с нервами – война... Но постарайся понять и не делать стольких глупостей и гадостей!

– Хорошо, Гектор, я постараюсь.

Парис сказал это, пытаясь придать своему голосу мягкость, даже дрожь. Но он был слишком взволнован и разозлен, и обычный дар притворства изменил ему.

– Думаю, ты постараешься просто лучше все это скрывать, – вновь усмехнулся Гектор. – Ладно, хотя бы так...

С этими словами троянский герой вновь отвернулся от беседки, в досаде пнул ногой валявшийся на дорожке женский поясок, потерянный одной из гетер, и зашагал к площади Ареса.

– Постойте, Александр Георгиевич! – Михаил едва дождался, когда профессор прервет чтение, чтобы затянуться в очередной раз своей трубкой. – Вы употребили слово «нервы». То есть, автор употребил... У них, что же, было это понятие? Я считал, что древние греки его не знали.

Каверин написал на листке бумаги десяток букв и показал их молодому человеку. Анна, перегнувшись в кресле, тоже посмотрела.

– Я уже несколько раз встретил в тексте это слово, – пояснил профессор. – Прежде оно мне в греческих рукописях не попадалось. Здесь вообще много новых для меня слов, сам язык куда шире и богаче как древнегреческого, так и современного греческого языка. Вероятно, это и есть то самое часто упоминаемое в свитках «критское наречие», самый богатый из языков крито-микенской эпохи... А существительное, о котором ты, Миша, иначе как «нервы» не переводится, если судить по совокупности смысловых оттенков тех фраз, в которых я его нашел. Вкладывал ли автор в него то понятие, которое вкладываем мы, или люди его эпохи немного иначе все это мыслили – кто знает? Словом, я говорил и в десятый раз повторяю: их понимание и восприятие мира куда ближе к нашему, чем у знакомых нам античных авторов, чем у людей Средневековья, чем даже у мыслителей эпохи Возрождения! Это невероятно, но это ясно следует из рукописи, а она написана именно тогда – в двенадцатом веке до нашей эры.

– Я уже понял, что они удивительно похожи на нас, – задумчиво проговорил Михаил. – Ну, а дальше, Александр Георгиевич?

Профессор оторвался от трубки и поднял со стола очки:

– Здесь снова отсутствует один свиток – вероятно, твой бойкий турок продал его. Дальше в тексте есть и более значительные пробелы, кое где не хватает и по пять-шесть свитков. Но здесь, видимо, было описано то, что мы хорошо знаем по «Илиаде»: сцена гибели Патрокла. Очень важно было бы сравнить ее с гомеровской и с теми вариантами мифа, которые мне известны. Ее, однако, нет... И мне пришлось продолжить текст с того момента, когда Ахилл узнает от посланного к нему воина, что его друг ослушался запрета, вступил в поединок с Гектором и был убит.

Ахилл медленно встал и огляделся, будто хотел убедиться, находится ли еще на том самом месте, где его настигло известие... Ему казалось, что сейчас все кругом изменится, и окажется, что это сон или бредовое видение, что это не наяву – то, ЧТО он сейчас услышал.

Но все оставалось по-прежнему: его шатер с откинутым пологом, застывшие на пороге воины, покрытый пылью и кровью Антилох. И это слово, стучавшее в голове, как тяжелый таран: «Убит. Убит. Убит.»

– Ты лжешь, – тихо сказал герой, глядя в лицо Антилоху с выражением такой дикой ненависти, что у юноши мелькнула мысль о его внезапном безумии.

– Но тут же Ахилл прошептал: – Нет, ты не лжешь. Это правда...

Несколько мгновений он сидел совершенно неподвижно, с лицом разом почерневшим и изменившимся, словно его сжали в тисках и смяли.

И вдруг невероятный крик, крик чудовищной, неописуемой боли огласил шатер, лагерь и, казалось, всю равнину. В нем не только не было ничего человеческого: это был крик даже не земного, не реального существа. Будто кричал, низвергаясь в Тартар, титан, побежденный богами, кричал, летя сквозь треснувшую толщу скал, ломая руки и хребет, оставляя на камнях куски плоти. Кричал, видя, как улетает вверх, темнеет, меркнет, исчезает навсегда небо над его головой...