— Всё человечество, говоришь? — попробовал я.

— Прогрессивное, Ёсиф Высарьоныч!

— А непрогрессивное?

Власик замялся, но я снова помог ему:

— Оно тоже празднует.

Власик сперва не поверил, но потом закивал головой: конечно, мол, празднует — куда ему от праздника деться?!

— Непрогрессивное празднует потому, Власик, что мне уже семьдесят… Они боятся меня больше, чем бога. Которого не боятся: облапошили его. Тебе, мол, твоё, то есть шиш и воскресные гимны, — как сегодня в театре, — а нам наше. И ещё чужое. Я им говорю: побойтесь бога, ничто никому не принадлежит. Но бог уже мёртвый. Они меня боятся — я живой. И не только в воскресенье. А говорю им то же самое, что он — когда был живой. Вот они и спрашивают: а сколько Сталину осталось говорить? Знают: не в гору уже живу, а под гору.

— Что вы, Ёсиф Высарьоныч! — всполошился Власик и ткнул кулаком Крылова: выдай и ты что-нибудь про гору.

— Семьдесят лет — пик Казбека, товарищ Сталин! — выдал тот.

— А хотел бы ты жить в мою честь быстро, как этот пионер обещал сегодня с трибуны, Крылов? Я, мол, в честь Сталина хочу быстро вырасти и стать героем. Так хотел бы ты быть сейчас на пике, Крылов? — спросил я.

— Поздно родился, товарищ Сталин, — растерялся тот.

— И оказался прав: чем позже родишься, тем позже умрёшь. А чем раньше…

Власик громко задышал и сказал невпопад:

— Не всегда, Ёсиф Высарьоныч! У нас в деревне говорили, что вкус вкусу не указчик: кто любит арбуз, а кто свиной хрящик.

Я рассмеялся, и их обоих захлестнуло счастье.

— Насчёт вкуса ты верно сказал, начальник, — обратился я к Власику. — Мне, например, твои китайские товарищи из охраны не понравились. Особенно блондинка. Даже нос накрашен. Хотя нос — бесполезная вещь. И на фоне глаз выглядит глупо. Но у неё и глаза, как у коровы: ждёт не дождётся, когда доить начнут!

Наступила пауза, во время которой Крылов крутил затылком, а Власик сопел.

— Говори, начальник! — приказал я.

— Виноват, Ёсиф Высарьоныч, но с китайскими товарищами я всамделе отмечал ваше здоровье. Портвейном. И малость водкой. А блондинка — просто знакомая. Жениться на ней не планирую!

— Жена пойдёт против, — рассудил я, и Крылов, к ужасу своему, прыснул со смеху.

— Я серьёзно, Ёсиф Высарьоныч, — продолжил Власик, расстреляв глазами водителя в висок. — Просто знакомая. И, кстати, доброе сердце!

Я рассердился:

— Молчи: всё знаю! Ещё одна встреча с этим сердцем — и сам знаешь что тебе оторвём!

Мне, увы, нельзя не быть жестоким, хотя это каждодневный труд. Кроме того, все люди испытывают злость чаще, чем сострадание. Но поскольку я сегодня юбиляр, а Власик, соответственно, разрыхлен и увлажнён, — пришлось подобреть:

— Вот что, Николай Сидорович, мякинная ты башка! Ты баб не знаешь: тоже молодой. Ты — про её сердце, а баба с него и начинает: вверяет его дураку, и потом уж ему от всего остального в ней не отделаться. А дураку, Николай Сидорович, надо отрывать яйца. Потому, что за них враги и тянут его к себе: куда яйца, туда и сердце с мозгами.

— Виноват, Ёсиф Высарьоныч! — буркнул Власик, и в кабину вернулось снаружи тупое молчание.

В детстве, при наступлении внезапной тишины, я верил народу: это тихий ангел пролетает. То есть дурак рождается. Глупая примета. Учитывая число дураков, в мире должна стоять бесконечная, но внезапная тишина.

Теперь уже тихих ангелов я бы просто извёл. Тишина — это одиночество. И от тишины нигде не укрыться. Даже на сцене Большого театра. Как сегодня. Среди славословий, оваций, гимнов и гостей. Весь вечер держалось обычное ощущение, что пребываю в одиночной камере собственного тела. Без мебели.

В прежние времена люди не знали одиночества: никто не воспринимал себя отдельно. Когда же это обвалилось? Видимо, чуму посеяли власть и достаток. Чем ты сильнее, тем более одинок.

Один индус признался мне, что Первозданный создал мир, заболев одиночеством. Собственно, в одиночестве никакого ужаса нет. Ужас в том, что оно воспринимается людьми, как ужас. И ещё в том, что против него нет лекарства.

Одни лечатся затворничеством. Другие богом. Третьи — поисками порядка в мире. Четвертые, наоборот, — абсурдного и необычного. Но абсурд тоже иллюзорен. В мире нет ни абсурда, ни логики — ничего. Мир создан из ничего, и это видно во всём.

Поэтому — даже когда Надя была живая — я был один. Ибо и любовь обрекает на замыкание в себе. Любить — это возиться прежде всего с собой.

Учитель, правда, говорил, что единственная область, где революция не закончится, — любовь. Поскольку она лечит любой душевный недуг. Хотя сама же недугом и является. И хотя он сам же, Учитель, «любил», порой ненавидя.

— Крылов! — прервал я себя. — Сколько осталось?

— Теперь недолго, товарищ Сталин!

— На какой вопрос ответил, Крылов?