Все рассмеялись. Микоян сперва надулся, но потом тоже хихикнул. Понял, что Лаврентий — пусть и правдиво — шутил. Но любого, кто правдиво шутит о евреях, называют антисемитом. Даже если ты не сын сапожника и Сталин, как я, а внук раввинов и Маркс. Как Маркс.

Рузвельт, например, верил в мою прямоту. Я ни от кого и не скрывал, что являюсь большевиком. Но когда я сказал президенту, что считаю себя ещё и интернационалистом, он удивился. Подозревая, что я антисемит. После чего я объяснил, что подозреваю его в том же.

Это было в Тегеране.

Тоже за ужином — но без товарищей и господ.

Окропив губы водкой, президент захмелел и пошутил, что, не будь я большевиком, он доверял бы мне больше, чем англичанам. Я осушил свою рюмку, но ответил серьёзно: отдельным англичанам я не доверял бы, будь они и большевиками.

Он так расхохотался, что его коляска скрипнула. Как если бы в ней сидел тот отдельный, но грузный англичанин, которого мы имели в виду. Когда Рузвельт успокоился, я добавил: отдельные англичане, как и отдельные большевики, очень циничны. А цинизм есть жалкая доблесть труса.

Отдельный американец выгнул брови и принялся кряхтеть над этим обобщением — раскладывать слова по соответственным местам в голове. Даже жевать перестал.

Мне стало неудобно, и я сказал проще: конечный шаг циника — предательство. Но не из веры в правду, которой у него нет, а из страха перед верой. Которая есть у других.

Рузвельт сразу же кивнул головой, но, как сразу же стало ясно, мои слова он уложил там в неправильном месте:

«Кстати, маршал Сталин! И это — между нами: правда ли, что, по-вашему, евреи — предатели?»

«Кто это вам сообщил?»

«Например, наши газеты. Сталин, мол, страшный человек — не доверяет евреям. И изгнал их из партии.»

Я выказал досаду, что в его рюмку доливать некуда:

«Из какой партии?»

Он отодвинул рюмку и извинился:

«Не могу, крепкая! …А из партии — вашей. Тоже, кстати, крепкой. Партии большевиков.»

«Но вы сами ведь не доверяете им. Большевикам.»

Улыбку президент стёр с лица салфеткой.

Мне салфетка не понадобилась:

«А если говорить прямо, газеты у вас нечестные. Сперва запугивают народ большевиками, называя нас бандитами, а потом горюют, что эту банду мы сократили. А среди „сокращённых“ были и несчастные евреи!»

Вместо улыбки лицо Рузвельта выказало теперь нерешительность.

«Что вы хотите мне не сказать, президент?» — помог я ему.

«Не сказать, а показать, — признался он и огляделся, хотя кроме его переводчика никого не было. — Но покажу. Если дадите слово сразу же забыть.»

«Слово большевика,» — кивнул я.

Он хмыкнул и вытащил из наружного кармана сложенный в длину лист, торчавший оттуда третий день:

«Взгляните!»

Я взглянул на бумагу и вернул её президенту:

«Уже забыл! И почему вы не решались на это целых три дня?! Когда написано по-вашему, я текст забываю сразу. Потому что не понимаю.»

«Написано по-нашему, — признался он. — Но человек писал ваш. А написал он — что и наши газеты,» — и повернулся к переводчику.

Тот произнёс скороговоркой текст, который держал в уме наизусть. Два предложения запомнил и я:

«Сталин развернул в стране антисемитскую кампанию. И это приведёт к роковым последствиям.»

Когда настала пауза, я почему-то подумал, что личная жизнь мне не удалась. Ни для жены, ни для детей времени я найти не умел. И часто им грубил. А что касается Нади или Яши, старшего, — никогда им уже не скажу и ласкового слова. Их уже не вернуть.

Но теперь вот приходится ужинать с чужим человеком, которого зовут Франклин. И который не понимает моего языка. И держит при себе, как коляску, переводчика.

«Вы тоже еврей?» — спросил я последнего, ибо он тоже был взволнован.

«Почему „тоже“? — ответил за него Франклин. — Я не еврей!»

Я успокоил Франклина:

«Я не про вас. Про этого сочинителя.»

Президент засуетился:

«Пожалуйста, не спрашивайте — кто писал!»

«А зачем спрашивать? — согласился я. — А можно, кстати, назвать вас Франклином? Только один раз.»

«Хоть сто!»

«Нет, один. Так вот: вы мне — не спрашивайте, мол. А я вам: зачем спрашивать, Франклин? Спрашивают, если не понимают.»

Засуетился даже переводчик.

«Писал предатель, — добавил я. — То есть простой человек, но уверенный, что не будь Сталина, стал бы непростым. Простым людям кажется, что они предают из-за идей. Но они предают из-за вещей. Хотят иметь больше.»

Теперь уже обобщение вызвало у Рузвельта удовольствие, ибо он понял, что конкретнее я ничего не знал: