Митя, конечно, со временем пришел в себя. Но нездоровой игрой увлекся непоправимо. Случилось так, что роман с фантомом вдохнул в него жизнь. Он стал стелить на двоих. Надел обручальное кольцо. Стал бриться каждый день. Восьмого марта он отправился в «Ив Роше» и, нанюхавшись до оскомины, доведя продавщицу до трясучки, купил модную туалетную воду. Неизвестно, как долго бы продлилось это, но в самый разгар своих фантазий он повстречал Люсю.

— Митенька!

— Люська!

Люсю он встретил в фойе театра. И эта новая встреча — после той, на ночной лестнице Бастилии — будто связала для него порвавшееся время.

— Бог мой, а я ходил к тебе, твоя мать сказала, ты переехала.

— Она еще жива? Да, переехала. Давно уже.

— Какая ты — ух ты, какая ты! Как я рад тебя видеть!

— А ты почему без Марины?

Он не ответил ничего, бегло соорудил на лице неопределенное выражение и перевел разговор на другую тему.

Митя перестал наведываться к Люсе почти сразу после свадьбы. На свадьбу Люся пришла, но не в качестве дружка: Митин план действительно показался свадебной коллегии неуместным маскарадом. Как-то само собой вышло, что после свадьбы дружба пошла на убыль. Спохватываясь, Митя время от времени ездил на Братский, но скоро они с Люсей обнаружили, что совсем выросли из старой дружбы, а ничего нового впереди не наблюдалось. Пункт А без пункта Б. И нить оборвалась. Потом, как и у многих, приключилась нищета, как-то очень быстро выпотрошившая инстинкты не первой необходимости. Инстинкт общения этой операции подвергся в первую очередь. В самый разгар нищеты родился Ванечка. Митя по-настоящему вспомнил про Люсю только после того, как Ваня уехал к матери в Осло. Проснулся однажды утром и, не завтракая, будто куда-то опаздывал, торопливо и неаккуратно побрившись, отправился к ней. Но на Братском она уже не жила, Елена Петровна, ее мать, окончательно опустившаяся и обуглившаяся от алкоголя, ничего о ней не знала. И он не знал, где ее искать.

— Как я рад, Люсечка!

В театр Люся пришла одна. Как и Митя. Это как-то по-сиротски роднило. Он вдруг почувствовал, что хочет все-все ей рассказать — прямо сейчас, схватить за руку, утащить за портьеру гардероба и там, в шеренгах пустых шуб и пальто, рассказать все. Всю свою жизнь. Про то, как Марина? Про то, как Ваня?

— Я думал, я один тут такой, кто в одиночку в театр ходит.

— Тю, а я думала, что — я.

За это ее смешное «тю», сохранившееся с тех самых пор, Митя готов был ее расцеловать: хоть что-то осталось неизменным. Но не расцеловал.

Он ничего ей не рассказал — быть может, потому, что она больше не спрашивала. Весь антракт проболтали о какой-то ерунде, о прохрарирванных простынях бабы Зины, о Бастилии с ее нравами. Будто только эти древности соединяли их. Позже у него больше не возникало желания поделиться с Люсей всем-всем, и все сложилось так, как сложилось. Жаль стало разрушать свою уютную фата-моргану, отстроенную на голом месте, посреди непроходимой пустоты. Да и ради чего, ради той же затасканной правды? Митя сказал Люсе, что Марина в командировке.

Скоро после встречи в театре как-то очень незатейливо, будто это теперь само собой разумелось, они стали любовниками. К тому времени он настолько обжил сооруженный им мираж, что повел ее легко и уверенно — мимо несуществующей опасности быть застуканными вернувшейся в неурочный час Мариной, по запутанным тропинкам вымышленного адюльтера. Было совсем несложно убедить ее в том, что она — любовница. Вылепить человека из вакуума оказалось и вовсе делом плевым. Маринкины вещи, кочующие с ним с квартиры на квартиру, висели в шкафу. Ее поношенные тапочки стояли в прихожей. На кухне передник с припаленным краешком, в ванной разлохматившаяся зубная щетка и косметичка. Она здесь. Только что вышла, приезжает завтра. «Чем это так пахнет?» — «Утром приготовила рагу. Будешь?» Несколько следов тут и там — и обман завершен. Пара историй, сдвинутых из прошлого в настоящее. Вот он, фантом: повесил блузку на дверную ручку, бросил на кухне разонравившуюся помаду, забыл снять с батареи давным-давно высохшие колготки. Были, конечно, шероховатости, как без них. Самой трудной деталью фантома оказался именно гардероб.

— Слушай, она у тебя, как привидение.

— В смысле?

— Как тебе сказать? Вот вещи ее где, например? Одежда? Зимняя, например.

— Зимнюю она к маме все время отвозит. Я ей говорю: зачем опять отвозить за тридевять земель? А она все равно. Говорит, и так на баулах живем. А потом, знаешь, она же в разъездах все время. Так в сумке и хранит. У нее одежда-то вся: джинсы да ветровки. Сам удивляюсь, как она так умудряется? Никогда не распакует, не развесит. Настоящий геолог.

— Это оттого, что у вас детей нет, а вовсе не из-за геологии. И? давно хотела спросить… — Люся распахивала створки шифоньера. — Вот этот сарафан, юбка? такие за год до Потопа носили. Она что, это носит?

Митя мямлил многозначительно:

— Любимые вещи, так бывает, носишь и носишь и? носишь?

Но он любил поговорить с Людой о Марине.

— Недавно чуть не спалила, — заявлял он, трагически вздохнув и отведя глаза.

— Да?

— Ты кому-то звонила, телефон на газете записала. Она увидела. Чей, говорит, почерк? Пришлось сказать, что хозяйка заходила, звонила.

— А если у хозяйки спросит?

— Может, забудет. Та раньше, чем через месяц, не заявится.

— Она ревнивая?

— Да не сказал бы. К тому же я все это время никак не подавал повода для ревности. Это только с тобой? в первый раз.

Люся рассмеялась.

— Ой, Мить! Ну ты прям как девочка-целочка: в первый раз, в первый раз?

Оставались, конечно, шероховатости.?К начальнику Ворошиловской ПВС была отдельная очередь, компактная. Начальник приходил попозже. Они ждали его, сбившись в стайку возле узкой двустворчатой двери. Погода была гораздо теплее, чем в позапрошлую субботу. От людского дыхания тамбур с некрашеными деревянными полами пропарился, как в сауне, и источал терпкий древесный дух. Кружилась голова. Пыхтящие старухи обмахивались платочками. Какая-то женщина хлестала по щекам плачущую девочку.