С каждым разом становилось все труднее сообщать ей, что Марины нет дома, — опять, как неделю назад, как три дня назад, как позавчера. Он давно истощил свои обычные сюжеты, оба: уехала в командировку снимать пробы, навещает родителей в Миллерове. Вчера он запустил новый сюжет:

— Понимаешь, у нее тетка заболела. Анфиса. Такое вот имечко. Ну вот. Родная сестра матери. Тетка бездетная, живет одна. В БСМП положили, в урологию. Песок из нее посыпался. Ну, а поскольку сидеть с ней некому, Марина и ездит, ночует в больнице. Анфиса обещала квартиру нам завещать, мы ее усердно любим. Хотя баба ужасная. Невозможная, как Третья мировая.

Люся выслушала эту историю молча и подтянула резинку на волосах. Курильщики в таких случаях достают сигарету и не спеша раскуривают.

— А она не вернется среди ночи? — спросила Люся, глядя поверх его головы.

— Почему?

— Мало ли что больной понадобится.

Этого Митя не предвидел. Все-таки экспедиция и поездка в Миллерово одно, а БСМП в получасе езды — другое. Расслабился. Фантазия сработала на редкость топорно. Когда-то он умел выкручиваться. Однажды Люся была у него, он полез зачем-то в шкаф, и она заметила на полке Ванину погремушку.

— Что это?

— Да?

— Вы ребенка ждете?

— Нет. Больше нет. Ждали когда-то, но надежды не оправдались и? не ждем.

В общем, Марина не может иметь детей. Да, сказать откровенно, и не рвется. Да и я? Что нищету плодить, верно?

— А погремушка?

— Что погремушка?

— Зачем?

— И вправду. Выбросить пора. Или подарить кому.

Он взмок и скукожился от непомерно циничной лжи, а Люся единственный раз за весь их шизофренический роман посмотрела на него так, как смотрит врач на больного, прикинувшегося здоровым.

И поэтому вчера, выслушав ее рассуждение о том, что тетке Анфисе может что-нибудь срочно понадобиться среди ночи, Митя почувствовал мерзкий, с гнильцой, холодок: вспомнил тот медицинский Люськин взгляд. Несуществующая тетка Анфиса вдруг самовольно сделалась живее, чем он ее задумал, и с ходу напакостила. Что ж, сам же ее и сотворил такой стервой. Привычка выкручиваться хоть и со скрипом, но сработала и вчера. Митя виновато покачал головой.

— Ты права, Люсек. Извини, я совсем не подумал. Хотелось побыть с тобой. — Он следовал главному правилу врущего: как можно скорее переходить к правде. — Но, наверное, не судьба.

Остаться здесь, в Люсиной каморке, было нельзя. В баре дежурили охранники, каждому из которых при приеме на работу Арсен специально пояснял, что внизу, в подвальном помещении, ночует девушка Люся, приставать к ней запрещено под страхом увольнения (срабатывало не со всеми), но взамен Арсен требовал от нее «никогда никого не водить». «Если я говорю людям, что тебя нельзя, — пояснил он, — то и не надо им показывать, что тебя можно».

— Ты права, Люсек, — повторял Митя виновато. — Я сегодня показал себя как пошлый эгоист.

Она улыбнулась:

— Да ладно. Давненько не лазила в окна. Если что, освежим навыки.

Когда она говорит так, растягивая губы в улыбке, Митя сбивается, теряет нить лжи, и если бы в такой момент она спросила у него о чем-то, что снова потребовало бы вранья, он, скорее всего, не смог бы сочинить ни слова.

— Все-таки никто из вас не был прав, — сказал Стас и выдернул Митю из его раздумий.

— Че гришь? — выдернутый из раздумий Митя по ошибке отозвался на языке, который следовало использовать совсем в другой среде, в дежурке «Югинвеста», с пистолетом «ИЖ-73» на боку.

Стас крякнул от удовольствия:

— «Че гришь»! Какая прелесть!

Митя вздохнул.

— Прости, музыкой навеяло. Так о чем ты?

— Я грил сейчас о том споре с Генрихом? Оба вы не правы.

Стас посмотрел в сторону бара, мол, не принести ли водки с тоником. Но махнул рукой. В нем угадывалась легкая грусть. Люся однажды сказала: «Видишь, Стас всегда грустнеет, когда Генрих играет. Наверное, — сказала она шепотом, — завидует». Он всегда хотел играть на фортепьяно, но его отец настоял, чтобы Стасик выучился на саксофоне. Стасу никогда не нравился саксофон, хоть играл он на нем превосходно. Митю так поразила тогда эта деталь, что он долго не мог слушать игру Стаса, всегда снайперски точную, полную филигранного драйва там, где надо. Даже его атлетиче-ская фигура и хвостик, растущий ниже лысины, начали вызывать в Мите жесткое отторжение. Ничего не изменилось в человеке. Ничего плохого Митя о нем не узнал. И все-таки он больше не мог относиться к нему, как прежде. Мите казалось, что так хорошо играть на инструменте, не любя его, — лицемерие.

— Ты ведь говоришь, что нам нужна традиция?

Сегодня Митя не был настроен на серьезные темы.

— Да не говорил я, что нам нужна традиция. Я просто говорил, что жить в мире, основанном на традиции, приятней и правильней. Мне кажется, что традиция? ну, как краеугольный камень.

— Вот так?

— А мир, в построении которого обошлись без краеугольного камня, — временное жилье. И не больше.

— Хорошо загнул.

Стас махнул своей тяжелой рукой и все-таки пошел за водкой с тоником. Обычно перед работой пили Витя-Вареник и Люся. Ни Стас, ни Генрих не употребляли. Но Люся опаздывала, и все шло не так, как обычно. Вернувшись, он поставил стаканы беззвучно, чтобы стуком не помешать музыке.