Сначала он, покинув часть, учуял какой-то терпкий и тревожный запах. И запах этот вел его, волнуя, вниз, переулками, сплетенными в клубок. Минуя сгустки каменных компaсов, сквозь катакомбы теплого заката – вниз, вниз…

Вдруг шоры стен раскрылись залпом. Огромная пахучая зверюга у ног его лежала. Словно время – сверх-будущее: то, чем вечность-матка потомков венценосных кормит впрок… И тут ему почудилось, что море – как если бы при взгляде на слепца в чертах его мелькнуло ваше, пусть передразнивая, отраженье, – что море сложно смотрит на него – как будто бы в провал, в который, глянув лишь раз, ты вечно смотришь, словно в букву клейма на собственной сетчатке. Словно – в парение медлительное смерти, в медлительное вознесенье жизни.

Когда увидел пенные барашки, подумал: ледоход. Как по Оке шествует грузный лед. Льдины, как отмершие облака, ноздреватые, грязно-белые, натруженные качкой лета. Придонный стеклянистый лед всплывает, охнув, как подлодка с ходу, идет в обратку, гнет кусты, звенит бубенчиками, мешаясь с птичьим гамом…

И так как думать презирал, почуял: суть моря в принципе горизонта, в тайне дальней прозрачности – что за ней; в тайне поверхности – немыслимая, непрямая сумма податливости проникновению и недоступности глубин, «пространства-за». И еще: море – будущее без капли прошлого.

Жизнь как движенье заканчивается, как правило, на берегу.

Море, море. Равный воздух. Горизонт проколов, парус дал течь рассветом.

В степной Чечне пыль замешивает своих и чужих, множит потемки грядущего, страх. Восемьсот граммов пыли на бушлат. Пыль напитывает тело, и оно, разбухшее, становится чутким, как ослепший глаз. Внутреннее – становится серым, неясным, неотличимым от зренья. Пыль стирает кожу противостояния, уничтожает врага, делая его внутренним. Война ворочается против себя. Пыль тучнеет – разъедая, перемалывая, превращая в себя – ландшафт, войска…

Все время хочется стрелять в облака пыли и материться. От страха – вроде молитвы.

В Чечне он сразу понял, что он шваль, что – большинство. Сгорая от стыда и страха, он шел со взводным по дорогам – фугасы, мины шаря – как трюфеля свинья. Когда вдруг пикало – «пи-пиии», – он матерился: неумело, но бранью страх он заклинал и, обливаясь потом, разгребал, как археолог, хрупкий прах хазара.

Однако скоро это кончилось. Однажды он видел, как команда БТРа в кустах у блокпоста козу сношала. После солярой куст кизила подпалили и ржали, глядя, как животное плясало на привязи вокруг огня.

И он смотрел, не в силах оторваться. Как и козы хозяйка: старушка русская – то плакала, то вдруг крестилась, причитая: «Машка, Машка, беги, сестреночка, беги».

И он сбежал. Туда – где был вчера с сержантом, вверх по дороге к Курчалою, где полдня на поле вешки проставляли, чтоб завтра зону минометом прочесать. Но ни черта не получилось – только сломило ногу, будто спичку (грохот боли), поддых вломило жаром, дальше – темень густого, как блаженство, забытья.

Едва за членовредительство его не посадили. Спасибо взводному: сказал, что сам послал.

Когда зажила кожа, комиссовали. Вернувшись, рубанул: «Мы едем». Папаша забыковал подписывать развод и разрешение на выезд, и тогда он врезал: и костылем и сковородкой, чуть не угробил, спасибо – мать отца уберегла.

И вот приехали. На пенсию его в чудесном месте поселились – в Несс-Ционе, в Сиона Чуде. Полчаса до моря. Городок – косые плоскости известки, черепицы – как парусник на шторме хoлмов, в пене олеандров. Кругом пардeсы – апельсиновые рощи: развешанные молнии шаров, плантации восходов и закатов. С холма окраинного – распашной ландшафт, раскатистый, как пение победное Навина: чуть сизая, мечтательная дымка – волнистые, желанные объятия Земли, припасть к которой – как взойти к возлюбленной: в свободу впиться насмерть.

Уже полгода каждый день приходит к морю – как к молитве. (Ведь молитва на известном языке не понятна не-человеку – Богу.)

На костылях приходит к морю, как о воздух переломанный кузнечик. В рубахе белоснежной, с сумкой, где два яблока, «Над пропастью во ржи» и трудные пособья по ивриту.

После ульпана каждый день. Он платит гроши за проход по пляжу и ковыляет к своему местечку под утесом: вверху торчат прожектора и вышки с колючим огражденьем морпехбазы. От берега в ста метрах – глыба: туша затопленного танкера; граффити – размашисто по крупу – Moby Dick.

Приходит к морю. На песке: почти полет – тире, две точки. И в воздухе – почти что танец: мах маятника, фавн, Нижинский мертв.

Фавн знает по минутам расписанье заката. Знанье это есть отчет – в размеренности жеста сотворенья – ежемгновенного усилья мысли Бога, которая удерживает мир.

Он не купается, он ждет, усевшись на им примеченный, размером с том великой книги, камень. Море – пляшет или шевелится, дрожит мурашкой ряби. Камень – кусок известняка, с вкрапленной галактикой моллюска. Теплый.