– Некоторые из нас, – сказал Саймон Хескет-Харви, – уже несколько лет питали сомнения в том, что сэр Дэвид заслуживает доверия. И Дональд предложил идею «Мендакса». Два года он переписывался на эту тему с Белой, зная, что сэр Дэвид рано или поздно пронюхает об их переписке. Как человек тертый, Дональд не мог не ожидать, что кто-то сунет нос в его почту. Он, правда, не предполагал, что доносить на него станет один из его же студентов. Это дало ему потрясающее преимущество.

– Ну-ну, вы все же полегче, – сказал Эйдриан. – Дэвид как-никак мой дядя, знаете ли. В конце концов, голос крови что-нибудь да значит.

– Надеюсь, не больше, чем голос дружбы, – сказал Трефузис. – Но довольно! Никаких укоров. Ты вел себя великолепно.

Боб, хозяин заведения, склонился к Эйдриану и подмигнул:

– Я все это время стоял за завесой и целился в сэра Дэвида из вот такущего пистолета, мастер Эйдриан, сэр.

– Ну, могли бы и мне об этом сказать, – отозвался Эйдриан.

Волна усталости накатила на него, он зевнул во весь рот, и сопряженное с этим усилие стянуло мышцы живота, напомнив ему о ране.

Хэмфри Биффен, по-видимому, заметил гримасу боли, исказившую лицо Эйдриана, потому что сразу вскочил на ноги.

– Вы еще слабы, Эйдриан. Одному из нас следует проводить вас до Святого Матфея.

Эйдриан, насколько мог твердо, поднялся на ноги.

– Все в порядке, – сказал он. – Прогулка проветрит мне голову.

В пору долгих каникул Кембридж выглядел заброшенным и немного стеснительным, обретая сходство с пустым театром. Ночь стояла теплая. Эйдриан вгляделся в часовню колледжа Св. Иоанна, в звезды над ней. Теплый летний воздух освежил его. Может быть, и не стоит прямиком отправляться домой и ложиться спать. Ему еще о многом необходимо подумать. В кармане у него лежало письмо от Дженни. Вернувшись сегодня в полдень из Гатуика, Эйдриан обнаружил его в своем почтовом ящике. Дженни, похоже, получила в Страдфорде место помощника режиссера. Эйдриан пересек улицу, присел на низкую каменную ограду напротив паба, закурил сигарету. Он находил, что письмо ее можно прочесть и как прощальное, и как содержащее мольбу о его возвращении.

Никак не могу решить, вырос ты или все еще нет. Что представляет собой мир фантазий, в котором обитают мужчины? Не думаю, что в трезвом реализме или безжалостном цинизме содержится что-нибудь такое уж замечательное, так почему же вы неизменно впадаете не в одно, так в другое? Или ты уже безвозвратно обратился во «Врага ожиданий»? Я на днях перечитывала его. Что там говорится под конец обо всех англичанах… что они становятся «трусливыми, сентиментальными и в конечном итоге гомосексуальными»? Господи, это же написано пятьдесят лет назад! Неужели оно все еще и остается справедливым – после мировой войны, социальной революции, рок-н-ролла и всего прочего?

Я так любила тебя в этот последний год. Я верила, что мы самая замечательная пара, какая только существует на свете. Мои друзья считали, что я все придумываю, – ужасная фраза, я знаю, но ты понимаешь, о чем я. Не думаю, что ты вообще веришь в существование женщин. Для тебя они что-то вроде трудных подростков с избытком плоти в одних местах и недостатком в других. Я не уверена даже, что мое общество когда-либо доставляло тебе удовольствие, но, с другой стороны, я не знаю, доставляет ли его тебе чье-то еще, включая и твое собственное. Я понимаю, любительская психология тебе ненавистна, но тут уж ничего не поделаешь.

«Из девчонок вырастают женщины, из мальчишек – мальчишки». Не могу поверить, что наше поколение вырастает лишь для того, чтобы реализовать эти смехотворные стереотипы. То есть я буду рожать, и только, а ты бездельничать перед телевизором, наблюдая за крикетом и Клинтом, так, что ли? Зачем тогда тратить годы на образование? Зачем читать книги и пытаться понять что-то в жизни, если все сводится к одному и тому же?

Тебе и тебе подобным ваши юность и воспитание представляются чем-то мистическим, подобием мифа. Для меня первые двадцать лет моей жизни – это открытая книга, школа и дом, школа и дом, друзья здесь, друзья там. Для тебя они – лишь декорации великого мира фантазий, в который ты должен бесконечно возвращаться. «Бесценная моя, ты не понимаешь…» – я просто слышу, как ты произносишь эти слова, с которыми поколения мужчин обращались, похныкивая, к своим женщинам. Но в том-то все и дело! Я не понимаю. И даже если бы ты владел силой убеждения большей, чем та, которой ты располагаешь, то все равно никогда не заставил бы меня понять. Потому что тут и понимать-то нечего! Вот что следует понять тебе. Ты рос, учился в такой и такой школах, заводил таких и таких друзей. Все это пустое. Будущее гораздо важнее прошлого, Эйдриан, гораздо важнее. И не просто потому, что в нем нас ожидают дети, но потому, что в нем мы встретим лучших людей, которые ведут себя лучше, с которыми куда интересней, – там и пейзажи получше, и погода, и воздаяния, и восторги нас ожидают лучшие. Правда, я, если честно, не уверена, что ты когда-либо…

Гам, донесшийся от «Митры», соседствующего с «Бараньей лопаткой» паба, заставил Эйдриана взглянуть на другую сторону улицы. Оба заведения уже закрывались. Хозяин «Митры» выпроваживал громогласную подвыпившую компанию. Чуть в стороне от него Найджел запирал на ночь дверь «Лопатки». Но внимание Эйдриана привлекло нечто, находящееся над головой Найджела. Одно из верхних окон – окно той самой приватной трапезной, которую он совсем недавно оставил, – располагалось прямо над входом в паб. И Эйдриан увидел в нем четкий силуэт стоявшего спиной к окну мужчины. Может, это Трефузис, произносящий тост? Эйдриан вгляделся. Нет, определенно не Трефузис.

Эйдриан решил подождать, пока разбредутся покинувшие «Митру» гуляки. Те простояли у паба сто, как ему показалось, лет, оглашая улицу пьяным гоготом, но наконец с криками потопали к мосту Магдалины и скрылись из виду. Улица опустела. Эйдриан перешел ее, направляясь в узкий тупичок, отделяющий один паб от другого. На первом этаже «Бараньей лопатки» было пусто. Эйдриан огляделся в поисках ящика или проволочной корзины из-под пивных бутылок, на которую можно было бы взобраться. В самом конце тупичка стоял пластмассовый бак для мусора со сделанной белой краской надписью: «Только „Митра“!» – восклицательный знак содержал в себе всю историю ожесточенного соперничества двух пабов, жалкого и комичного, еще успел подумать Эйдриан. Он подтащил бак к окну первого этажа «Лопатки» и, утвердив на крышке бака левую ногу, попробовал подтянуться, однако крышка не выдержала, и нога Эйдриана по самое бедро ушла в отбросы. Боль продрала живот, от поднявшейся вони на Эйдриана нахлынула тошнота. То, что любая выброшенная человеком дрянь, проведя хоть какое-то время в мусорном баке, начинает смердеть в точности как весь прочий мусор, всегда оставалось для него загадкой. Изо всех сил стараясь не дышать, он перевернул бак и проверил, выдержит ли днище его вес. Днище выдержало, и Эйдриан, поставив ногу на подоконник, распрямился. Голова его находилась теперь не более чем двумя футами ниже окна второго этажа. Он услышал голос Хэмфри Биффена: