— В Новгороде вообще евреев мало.

— Хмм… да, верно… О! Пушкин, Лев Борисович.

— Пушкин? Знаю. Забавный парень, молодой совсем. Клоун по призванию. Но он не еврей.

— Разве?

— Ну а как же. Я его хорошо знаю. Морда совершенно русская у него. А что Лев, так…

— Он математик?

— Биохимик.

— Точно! Он и есть. Олег упоминал биохимика. Ну, попарься, потом приходи в бар, позавтракаем вместе.

— Да, жрать охота.

Вадим быстрым шагом вошел в раздевалку. Щедрин был уже почти совсем одет, и, встав навытяжку, отдал честь командиру.

— Ремень застегнуть. Хорошо тебя попарили?

— Так точно.

— Даешь мне десять человек через пять минут у входа. Я передам вам математика, отвезете его по месту… нет, прямо в институт отвезете. А из института заберете биохимика, Льва Борисовича Пушкина.

— Слушаюсь.

— Запомнил?

— Так точно.

— Повтори, как зовут биохимика.

— Лев Борисович Пушкин.

— И кто он по профессии?

— Э… биохимик?

— Правильно. Чтобы вернулись через… — Вадим взглянул на часы… — полтора часа даю, максимум. Если еще раз увижу вас в парной, по любой причине, расстреляю.

— Мне Трувор Викторович…

— Я ваш командир, а не Трувор Викторович. Приказ усвоили?

— Так точно.

Вадим ждал. Секунд через десять до Щедрина дошло.

— Разрешите выполнять?

— Выполняйте.

Щедрин бегом выскочил из раздевалки. Вадим пошел за ним.

Через пять минут серого цвета внедорожник повлек в направлении Новгорода пять человек в хаки и математика, который возмущался базарным голосом, уверяя равнодушного к его доводам шофера, что Пушкин — подонок и болван. За внедорожником последовал газик.

Марианну накормили своевольно приготовленным завтраком, и она слегка потеплела, и только иногда бросала полные недоверия взгляды на Милна. Эдуард предложил честной компании вина.

— В такую рань! — притворно удивилась и также притворно возмутилась Марианна.

— Я только глоток выпью, — пообещал ей Эдуард, — а им можно.

— Я не буду, — отказался вдруг Стенька, когда Эдуард, выудив из бара бутылку, штопор, и пять бокалов, вернулся к столику.

— С омлетом, ты что, — Эдуард укоризненно на него посмотрел. — Французы всегда запивают омлет красным вином. Поэтому они такие прогрессивные и нам дружественные.

Аделина улыбнулась кривовато. Милн благосклонно наклонил голову.

— Дело не во французах, а в том, что вино это не наше, — заметил Стенька.

— Наше, — заверил его Эдуард, разливая вино по бокалам. — Здесь в данный момент все наше, все включено в общий счет.

— Нет, не наше.

— Не упрямься, Стенька. Ты ведь в этой гостинице ночь провел, и ничего не заплатил — стало быть, воспользовался тем, что не твое. И не считаешь это… чем?

— Нарушением заповеди, — подсказал Стенька. — Нет, не считаю. Считаю, что меня приютили. Но вина мне здесь хозяева не предлагали. Предложат — выпью.

— Ничего страшного, молодой человек, — сказала Марианна. — Не такая уж большая утрата для гостиницы — бутылка вина. Ай, пахнет хорошо! Где же Славка? Вот ведь соня какой. Пора бы ему уже проснуться. Ай, нет, мне много, мне столько нельзя.

— Ничего, ничего, — Эдуард наполнил ее бокал, поставил бутылку, хотел было откусить кусок поджаренного хлеба, но не откусил, а сперва сел, затем взял в руки нож и вилку, отрезал край омлета, поддел, съел, положил нож, а затем и вилку, откусил хлеб прожевал, проглотил, и только после этого взялся за бокал.

— … а я давно уже никакие серьезные книжки не читаю, — призналась Марианна. — Лет пятнадцать уже. Если серьезные, то только по работе. А так — чтиво всякое. Очень успокаивает. Детективы всякие, и тому подобное.

— Это правильно, — согласился Милн, в очередной раз шокируя Марианну чистым русским произношением. — Серьезные книги, книги идей — это на самом деле просто игры для тех, кому скучно. Для бездельников и псевдо-патриотов.

— Все идеи, высказанные после опубликования Библии, ничего не стоят, — заявил Стенька, так и не притронувшийся к вину. — На поверку они все оказываются лишь повторением того, что уже есть в Библии. Я берусь это доказать. Предложите идею.

— Ну, вы переоцениваете Библию, молодой человек, — возразила Марианна. — Это по молодости. Вы еще подучитесь, подумаете, и поймете, что Библия давно устарела. На дворе век материализма.

Аделине снова стало тоскливо. Она взглянула на электронные часы на стене. В театре — репетиция.

Благодушная Марианна все-таки собралась с духом — возможно, в ней проснулись материнские инстинкты — и спросила у Стеньки: