Петров Евгений Петрович
Шрифт:
Дачный поезд, бренча, как телега, в пятьдесят минут дотащил путешественников до Пятигорска. Мимо Змейки и Бештау концессионеры прибыли к подножию Машука.
Глава XXXIX
Вид на малахитовую лужу
Был воскресный вечер. Все было чисто и умыто. Даже Машук, поросший кустами и рощицами, казалось, был тщательно расчесан и струил запах горного вежеталя.
Белые штаны самого разнообразного свойства мелькали по игрушечному перрону: штаны из рогожки, чертовой кожи, коломянки, [465] парусины и нежной фланели. Здесь ходили в сандалиях и рубашечках «апаш». [466] Концессионеры в тяжелых грязных сапожищах, тяжелых пыльных брюках, горячих жилетах и раскаленных пиджаках чувствовали себя чужими. Среди всего многообразия веселеньких ситчиков, которыми щеголяли курортные девицы, самым светлейшим и самым элегантным был костюм начальницы станции. На удивление всем приезжим, начальником станции была женщина. Рыжие кудри вырывались из-под красной фуражки с двумя серебряными галунами на околыше. Она носила белый форменный китель и белую юбку.
465
…штаны из… чертовой кожи, коломянки… – «Чертова кожа» – плотная хлопчатобумажная ткань, получившая столь экзотичное название за необычайную прочность, способность долго не намокать и легкий глянец, придающий некоторое сходство с выделанной кожей. Коломянка (от нем. Kalamank) – льняная ткань, тоже плотная и гладкая.
466
…в… рубашечках «апаш»… – Имеются в виду рубашки с отложным незастегивающимся, открывающим горло воротником. Считалось, что такой фасон популярен среди парижских бандитов – апашей (от фр. apache – название племени индейцев, используемое в значение «налетчики», «разбойники», «грабители» и т. п.), которые принципиально не носили галстуков, повязывая прямо на шею под воротник яркий платок.
Налюбовавшись начальницей, прочитав свеженаклеенную афишу о гастролях в Пятигорске театра Колумба и выпив два пятикопеечных стакана нарзану, путешественники проникли в город на трамвае линии «Вокзал – Цветник». За вход в «Цветник» с них взяли десять копеек.
В «Цветнике» было много музыки, много веселых людей и очень мало цветов. В белой раковине симфонический оркестр исполнял «Пляску комаров». В Лермонтовской галерее продавали нарзан. Нарзаном торговали в киосках и в разнос.
Никому не было дела до двух грязных искателей бриллиантов.
– Эх, Киса, – сказал Остап, – мы чужие на этом празднике жизни. [467]
Первую ночь на курорте концессионеры провели у нарзанного источника.
Только здесь, в Пятигорске, когда театр Колумба ставил третий раз перед изумленными горожанами свою «Женитьбу», компаньоны поняли всю трудность погони за сокровищами. Проникнуть в театр, как они предполагали, было невозможно. За кулисами ночевали Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд, марочная диета которых не позволяла им жить в гостинице. Так проходили дни, и друзья выбивались из сил, ночуя у места дуэли Лермонтова и прокармливаясь переноской багажа туристов-середнячков.
467
…мы чужие на этом празднике жизни… – Остап обыгрывает распространенную романтическую формулу, которая, например, использована в классическом стихотворении М. Ю. Лермонтова «Дума»:
«И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, Как пир на празднике чужом».Пятигорск (и вообще Кавказ) в сознании интеллигентов устойчиво ассоциировались с биографией и поэзией М. Ю. Лермонтова, что обусловливает обращение к его темам в соответствующих главах романа «Двенадцать стульев».
На шестой день Остапу удалось свести знакомство с монтером Мечниковым, заведующим гидропрессом. К этому времени Мечников, из-за отсутствия денег каждодневно похмелявшийся нарзаном из источника, пришел в ужасное состояние и, по наблюдению Остапа, продавал на рынке кое-какие предметы из театрального реквизита. Окончательная договоренность была достигнута на утреннем возлиянии у источника. Монтер Мечников называл Остапа дусей и соглашался.
– Можно, – говорил он, – это всегда можно, дуся. С нашим удовольствием, дуся.
Остап сразу же понял, что монтер великий дока.
Договорные стороны заглядывали друг другу в глаза, обнимались, хлопали друг друга по спине и вежливо смеялись.
– Ну! – сказал Остап. – За все дело десятку!
– Дуся? – удивился монтер. – Вы меня озлобляете. Я человек, измученный нарзаном.
– Сколько же вы хотели?
– Положите полста. Ведь имущество-то казенное. Я человек измученный.
– Хорошо! Берите двадцать! Согласны? Ну, по глазам вижу, что согласны.
– Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон.
– Хорошо излагает, собака, [468] – шепнул Остап на ухо Ипполиту Матвеевичу. – Учитесь.
– Когда же вы стулья принесете?
– Стулья против денег.
– Это можно, – сказал Остап, не думая.
– Деньги вперед, – заявил монтер, – утром деньги вечером стулья, или вечером деньги, а на другой день утром – стулья.
– А может быть, сегодня стулья, а завтра деньги? – пытал Остап.
468
…Хорошо излагает, собака… – Вероятно, аллюзия на строки из стихотворного цикла Н. А. Некрасова «Песни о свободном слове»:
«Хорошо поет, собака, Убедительно поет!»– Я же, дуся, человек измученный. Такие условия душа не принимает!
– Но ведь я, – сказал Остап, – только завтра получу деньги по телеграфу.
– Тогда и разговаривать будем, – заключил упрямый монтер, – а пока, дуся, счастливо оставаться у источника. А я пошел. У меня с прессом работы много. Симбиевич за глотку берет. Сил не хватает. А одним нарзаном разве проживешь?
И Мечников, великолепно освещенный солнцем, удалился.
Остап строго посмотрел на Ипполита Матвеевича.
– Время, – сказал он, – которое мы имеем, – это деньги, которых мы не имеем. Киса, мы должны делать карьеру. Сто пятьдесят тысяч рублей и ноль ноль копеек лежат перед нами. Нужно только двадцать рублей, чтобы сокровище стало нашим. Тут не надо брезговать никакими средствами. Пан или пропал. Я выбираю пана, хотя он и явный поляк.
Остап задумчиво обошел кругом Ипполита Матвеевича.
– Снимите пиджак, предводитель, поживее, – сказал он неожиданно.
Остап принял из рук удивленного Ипполита Матвеевича пиджак, бросил его наземь и принялся топтать пыльными штиблетами.