— Все как будто в порядке, — сказал он Хансену, покидая медпункт. — Скажите Квесаде, что я зайду поговорить с ним позже.

В последнее время он стал все чаще и чаще пользоваться болеутоляющими лекарствами, чтобы облегчить боль в ногах. Квесаде это не нравилось и он намекнул, что у Барретта вырабатывается пагубная привычка. «Ну что ж, черт с ним, с Квесадой! Пусть док сам побродит по каменистым тропам с такими ногами, и тогда тоже потянется за лекарствами», — утешал себя Барретт.

Барретт с трудом поковылял по восточной тропе и остановился, отойдя на несколько сот метров от главного здания. Он зашел за невысокую груду камней, спустил брюки и быстро сделал укол в каждую ногу, сначала в здоровую, а потом в искалеченную. Это уменьшит боль в мускулах до такой степени, чтобы решиться на продолжительный переход пешком, не ощущая жгучей усталости. Он понимал, что это не пройдет ему даром, когда восемь часов спустя действие наркотика ослабеет и вернется мучительная боль от перенесенного напряжения, но был готов заплатить эту цену.

Дорога к морю была долгой и тоскливой. Лагерь «Хауксбилль» помещался на высоком склоне Аппалачей, более чем в трехстах метрах над уровнем моря. Первые шесть лет обитатели лагеря спускались к океану по самоубийственному маршруту, пролегавшему по скользким глыбам. Барретт предложил вырубить тропу. На это ушло десять лет напряженного труда, но теперь к Атлантическому океану спускалась широкая безопасная лестница. Выдалбливание ступеней в базальтовой породе настолько заняло многих узников, что они и не вспоминали о своих родных, оставшихся наверху. И уж само собой разумеется, за эти годы, заполненные тяжелым трудом, никто не сошел с ума. Барретт глубоко сожалел, что так и не сумел затеять еще какое-нибудь начинание, чтобы занять томящихся ныне бездельем людей.

Лестница, перемежаемая небольшими площадками, шла зигзагом к самой воде. Чтобы преодолеть ее, даже здоровому человеку необходимы были напряженные усилия. Для Барретта в его нынешнем состоянии лестница казалась подлинной пыткой. Чтобы спуститься, ему потребовалось почти два часа, хотя год назад у него уходило на это не более получаса.

Достигнув конца спуска, он грузно опустился в изнеможении на плоский камень, омываемый волнами, и уронил костыль. Пальцы его левой руки онемели, а все тело будто пропиталось потом.

Вода в океане казалась серой и какой-то маслянистой. Барретт не мог объяснить, почему в позднем кембрии мир столь бесцветен, и небо мрачное и угрюмое. Больше всего ему хотелось хоть краем глаза увидеть сочную зелень травы и деревьев.

Темные гребни волн разбивались о камни, и на них раскачивались космы черных морских водорослей. Море, казалось, уходило в бесконечность. Барретт даже не представлял себе, какая часть Европы, если таковая вообще уже существует, находится в эту геологическую эпоху над уровнем моря. Большую часть своей жизни поверхность планеты была бесконечным океаном, и сейчас прошло всего несколько сот миллионов лет с той поры, как первые скалы показались над водой. Вероятно, сейчас на Земле есть лишь лоскутки суши, разбросанные там и тут по первичному океану.

Зародились ли уже Гималаи? Скалистые горы? Анды? Барретт знал только приблизительные очертания суши в северной части Западного полушария в конце кембрийского периода. Пробелы же в знаниях нелегко заполнить, когда единственная связь с миром наверху осуществлялась транспортом с односторонним движением. В лагерь «Хауксбилль» переправляли случайно отобранную литературу, и было особенно тошно, что нельзя получить даже ту информацию, которая имелась в любом университетском учебнике по геологии.

Его мысли прервало появление у самой береговой кромки крупного трилобита с заостренным хвостом длиной почти в метр, лоснящимся темно-пурпурным панцирем и полным набором колючих светло-желтых шипов, покрытых щетиной. Казалось, под панцирем у него множество ног. Он выполз на берег, на котором не было ни песка, ни гальки — только базальтовые плиты, и двинулся дальше, пока не оказался почти в трех метрах от воды.

«Ух, какой молодец, — подумал Барретт. — Может быть, ты первый, кто отважился вылезти на сушу и посмотреть, что там. Первопроходец. Пионер».

Барретту пришло в голову, что этот отважный трилобит вполне мог быть предком всех обитающих на суше существ в необозримых будущих эпохах. Мысль эта была биологической чушью, и Барретт понимал это, но его усталое сознание построило в воображении длинную эволюционную цепь, в которой рыбы, земноводные, пресмыкающиеся, млекопитающие и, наконец, человек происходили последовательно и неразрывно от этого нелепого, покрытого панцирем существа, делавшего неопределенные круги у его ног.

«А что, если я наступлю на тебя, — подумал Барретт. — Быстрое движение… Хруст лопнувшего хитина… Отчаянные конвульсии жалкого подобия крохотных ножек… И вся цепь жизни оборвется в самом первом звене».

Погибнет эволюция, жизнь на суше так и не возникнет. С этим грубым движением тяжелой ноги мгновенно изменится и все будущее. Больше не будет ни человеческой расы, ни лагеря «Хауксбилль», ни Джеймса Эдварда Барретта (1968-????). В один миг он отомстит тем, кто обрек его на жизнь здесь и освободит себя от вынесенного когда-то приговора.

Он ничего этого не сделал. Трилобит завершил свое неспешное обследование прибрежных камней и целый и невредимый отполз назад к морю.

Вдруг прозвучал тихий голос Дона Латимера: