Напомним, что взгляды Белинского к началу 1840-х гг. радикально переменились, и в 1847 г. он уже высмеивал Гоголя за мысли, мало отличавшиеся от его собственной позиции 1830-х гг.3 Тем не менее созданная «идеалистами

269

1830-х гг.» модель, согласно которой отношения мужчины и женщины наделялись высшим метафизическим смыслом, была прочно усвоена обществом и не во власти Белинского было что-либо изменить – к концу 1850-х гг. эта концепция обратилась в своеобразный стереотип массового сознания, и суждения вроде: «идеальное понимание своего высшего назначения дает женщине возможность сделаться идеалом человечества», «мир, хотя смутно, но сознает, что только посредством женщины он может обновиться к новой жизни; к той жизни, где будут царствовать истина, добро и красота»1 – стали повседневным журнальным фоном. В литературе первого ряда именно женские образы восполнили остроощутимый к этому времени дефицит позитивного начала. Отмечалась высокая степень клишированности этих образов эпохи реализма; кроме того, русские литературные героини были скорее воплощением общественного идеала, чем отражением действительно существующих реалий «женского мира».2 «Меня иногда пугает, что у меня нет ни одного типа, а все идеалы, – писал Гончаров в дни созданиявторой части «Обломова», – годится ли это? Между тем для выражения моей идеи мне типов не нужно, они бы вели меня в сторону от цели» (письмо к И. И. Льховскому от 2 августа 1857 г.).

270

Идеально-романтическая любовь Обломова и Ольги, в которой героине отводилась роль «ангела-хранителя», «луча света», «путеводной звезды», оканчивалась разрывом и взаимным признанием ошибок. «Ангел» не унес Обломова «на своих крыльях», «роль спасительницы» не удалась, и ложной была названа идея о том, что высшей целью в жизни является женщина. Приговор, произнесенный устами Штольца чувствительному гончаровскому герою, перекликался с более поздними мыслями Белинского, высказанными во второй статье из его цикла «Сочинения Александра Пушкина» в 1843 г.: «Романтизм есть вечная потребность духовной природы человека: ибо сердце составляет основу, коренную почву его существования, а без любви и ненависти, без симпатии и антипатии человек есть призрак. Любовь – поэзия и солнце жизни. Но горе тому, кто в наше время здание счастия своего вздумает построить на одной только любви и в жизни сердца вознадеется найти полное удовлетворение всем своим стремлениям! В наше время это значило бы отказаться от своего человеческого достоинства, из мужчины сделаться – самцом! ‹…› Если человек захочет жить только сердцем, во имя одной любви, и в женщине найти цель и весь смысл жизни, – он непременно дойдет до результата самого противоположного любви ‹…› смешон, жалок и недостоин любви женщины мужчина, который только на то и способен, чтоб влюбиться да любить жену и детей своих. Так как истинно человеческая любовь теперь может быть основана только на взаимном уважении друг в друге человеческого достоинства, а не на одном капризе чувства и не на одной прихоти сердца, – то и любовь нашего времени имеет уже совсем другой характер, нежели какой имела она прежде. Взаимное уважение друг в друге человеческого достоинства производит равенство, а равенство – свободу в отношениях. Мужчина перестает быть властелином, а женщина – рабою, и с обеих сторон устанавливаются одинаковые права и одинаковые обязанности: последние, будучи нарушены с одной стороны, тотчас же не признаются более и другою».1

271

Гончаров разделял убеждения Белинского о несостоятельности романтической концепции любви, но горячо проповедуемая критиком альтернатива («равенство» и «свобода в отношениях») вызывала у него сомнения. Изначально он, по-видимому, все же хотел развернуть отношения Андрея и Ольги именно в таком ключе, но впоследствии отказался от этого замысла. Колебания писателя отразились в черновом автографе «Обломова», в котором героиня сама бралась разрешить запутавшиеся отношения со своим будущим супругом и первой признавалась ему в любви, а заканчивалась сцена объяснения соглашением об их взаимном равенстве в браке. «- Не надевайте же на себя маску ложного смирения, – говорила она. – Мы долго не понимали друг друга, теперь поняли. И если вы мне скажете когда-нибудь: „мы равны” – я буду горда и счастлива…

– Мы равны! – сказал он, быстро протягивая ей руку: она подала ему свою, и они тихо пошли к тетке» (наст. изд., т. 5, с. 236-237).

В окончательном тексте романа демократическая идея равенства полов заменялась на оправданное опытом многочисленных поколений убеждение в лидерстве мужчины в браке: «Перед этим опасным противником у ней уж не было ни той силы воли и характера, ни проницательности, ни уменья владеть собой, с какими она постоянно являлась Обломову» (наст. изд., т. 4, с. 412). Здесь на предложение Штольца дать ей совет потерявшая уверенность в себе героиня отвечает «почти страстной покорностью»: «Говорите… я слепо исполню!» (там же, с. 422), а последовавшие за этим штольцевские «гарантии» семейного счастья имеют совершенно иную, чем в рукописи романа, модальность: «…отдайте мне ваше будущее и не думайте ни о чем – я ручаюсь за всё. Пойдемте к тетке» (там же, с. 422).

Основной характеристикой Ольги Ильинской, т. е. Ольги части второй романа, была грациозность и простота, в последней, четвертой части романа эта простота объявлялась «умничаньем»,1 а главным атрибутом Ольги

272

Штольц становилась страстность: она «…бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья…» (там же, с. 447); «…как безумная, бросилась к нему в объятия и, как вакханка, в страстном забытьи замерла на мгновение, обвив ему шею руками» (там же, с. 462); «…говорила она, не отнимая рук от шеи мужа» (там же, с. 468). Акцентируя этот мотив, Гончаров вновь сближается с Белинским: «В наше время умный человек, уже вышедший из пелен фантазии, не станет искать себе в женщине идеала всех совершенств, – не станет потому, во-первых, что не может видеть в самом себе идеала всех совершенств и не захочет запросить больше, нежели сколько сам в состоянии дать, а во-вторых, потому, что не может, как умный человек, верить возможности осуществленного идеала всех совершенств. ‹…› Найти одну или, пожалуй, несколько нравственных сторон и уметь их понять и оценить – вот идеал разумной (а не фантастической) любви нашего времени. ‹…› В чем же должны заключаться нравственные качества женщины нашего времени? В страстной натуре и возвышенно простом уме».1

Функцию воспитателя, предполагавшую и заботу об уме Ольги, автор передавал ставшему ее супругом Штольцу («Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование…» – там же, с. 454), от которого у героини не только не было, но и не могло быть никаких тайн («Под успокоительным и твердым словом мужа, в безграничном доверии к нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти, и от вещих и грозных снов будущего…» – там же, с. 463). Эта миссия стоила Андрею Штольцу немалых трудов, «…ему долго, почти всю жизнь предстояла еще немалая забота поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины ‹…› чтоб не помрачилась эта хрустальная жизнь; а это могло бы случиться, если б хоть немного поколебалась ее вера в него»

273

(там же, с. 463). Роль «путеводной звезды» в части четвертой романа, таким образом, переходила от женщины к мужчине, и «крымская идиллия» Штольцев выстраивалась как отчетливо ощутимая противоположность взаимоотношениям Ольги и Обломова.

При описании брака Штольцев, для Гончарова оказались немаловажными идеи французского историка Ж. Мишле,1 который написал в конце 1850-х гг. сразу две книги, посвященные культуре чувств и этике брака, – «Любовь» (1858)2 и «Женщина» (1859).3 «В сельском уединении, среди природы, вступив в брак с молодою женщиною, – писал П. Л. Лавров, – пятидесятипятилетний историк вдруг обратился к новому роду занятий; ряд его брошюр: „Птица” (1856), „Насекомое” (1857), „Любовь” (1858), „Женщина” (1859) – вызвал жесткие порицания ‹…› так как незаметно для самого Мишле в этих книгах отразились впечатления старика аскета, охваченного поздним порывом половых влечений».4 Основным положением Мишле являлась мысль о том, что боготворящий женщину мужчина («Женщина есть религия»),5 должен положить

274

на воспитание жены все свои силы, чтобы «создать» из прелестного, но слабого и полубольного от природы существа1 достойную спутницу жизни. По Мишле, мужчина поставлен над женщиной «вечным опекуном». Чтобы достичь нравственного влияния на жену, он «должен предаться физическим над нею наблюдениям и даже вести журнал ее физической жизни».2 Главным же средством в деле «сотворения женщины» Мишле считал полную откровенность супругов («Брак – это исповедь»). «По мере того как мы будем выходить из грубого состояния, в котором мы до сих пор находимся, мы познаем, что брак есть именно эта возможность ежедневно сообщаться друг с другом всеми помыслами, чувствами, идеями, делами, открывая всю свою душу даже до смутных облаков, могущих накопиться до бури в сердце, которое скрывает их, вместо того чтобы рассеивать доверием. Повторяю, что в этом весь смысл брака, а не в деторождении», – писал он.3