А по телевизору показывали очередное наводнение в Сибири. Какая-то река разрушила дамбу, после чего вышла из берегов и затопила маленький городок, что, по мнению московского корреспондента, говорило то ли о халатности местных властей, то ли о беспомощности правительства России, то ли обо всем сразу.

После ухода Анечки стало невыносимо скучно. Казалось, будто кресло, в котором она только что сидела, заняла старуха-хандра. Огляделась по сторонам – кто тут самый грустный! – и, распустив длинные космы, навалилась на меня тяжелой грудью, подобно тому, как река на экране телевизора навалилась на ставший в одночасье беззащитным небольшой сибирский городок.

В общем, делать здесь мне было больше нечего. Я встал с кресла и, стараясь не потревожить задремавшего Максима Валерьяновича, направился к лестнице.

Когда я услышал доносящиеся снизу крики, стрелки на часах показывали без пяти минут пять. Я спустился в зал, и первый, кого там увидел, был Рыльский. Беззвучно шевеля губами, он с растерянным видом стоял возле лестницы и смотрел на громко рыдающую Анечку.

Я спросил: что случилось.

Кивнув в сторону коридора, где находился кабинет дяди Толи, Виктор предложил сходить посмотреть самому.

Несмотря на бабушкино требование оставаться при ней, я решил воспользоваться поступившим предложением. Пообещав бабушке ни во что не вмешиваться, прошел в коридор и открыл дверь кабинета.

Не скажу, что увиденное потрясло меня. Скорее удивило. И еще расстроило.

На одном конце письменного стола, уронив голову на руку, рядом с которой лежал окровавленный нож, сладко сопел Романов, а на другом – в неподвижной позе сидел Константин Худобин. Голова Константина была откинута назад, на спинку кресла. Горло и грудь были залиты кровью.

Пока я осматривал кабинет, пытаясь представить, как произошло убийство, подошла бабушка. Положила руку сзади на плечо и тихо спросила: как я.

Я ответил: нормально.

– Правда, нормально? Не обманываешь?

– Правда. Со мной всё хорошо.

Со мной действительно все было хорошо. До такой степени, что даже самому стало противно.

«Ведь это же человек!» – воззвал я к своей жалости.

Жалость спала.

«Родственник!»

«Дальний родственник, – сквозь сон поправила она. – Почти что далекий предок… Наплюй, не жалей».

А я и не жалел. Я вспомнил, как много лет назад из кухонного окна, с высоты восьмого этажа, случайно увидел на крыше стоящей рядом пятиэтажки ворону и раненого голубя, вертевшегося перед ней на одном крыле. Ворона то искоса поглядывала на него, то подобно повару, вилкой пробующего отбивную на раскаленной сковороде, тыкала в голубиный клубок клювом, отчего тот начинал вертеться еще быстрее, после чего отходила и как ни в чем не бывало принималась чистить перышки. Секунд через двадцать внимательно оглядывала голубя, делала шаг и снова била клювом в облюбованное место. И так несколько раз… Не выдержав, я отошел от окна. Стараясь выкинуть эту картину из памяти, задернул занавеску и постарался думать о чем-нибудь другом, приятном. Не тут-то было! Ворона в образе повара, пробующего вилкой отбивную, бередя душу, стояла перед глазами весь день, всю неделю, весь месяц…

Мне стало стыдно. За все сразу. За то, что я не такой, как все. За то, что голубя я жалел как близкого человека, а человека, пусть даже совсем не близкого, если и жалел, то совсем чуть-чуть, как бабочку, ударившуюся о лобовое стекло автомобиля.

Я отвернулся, чтобы покойник, чего доброго, не увидел моего лица: черствого, как мне самому казалось, равнодушного, и после небольшого раздумья пришел к выводу: во всем виновата текущая во мне худобинская кровь. А раз так, подумал я, значит, тысячу раз права была бабушка, когда однажды, обидевшись на меня за что-то, сказала в сердцах:

«Твоя настоящая фамилия, Игорь, – Худобин-на-Четверть!»

Романов проснулся, а точнее, его разбудили, когда приехала милиция. Прокурор района – важный мужчина с маленькими усами и густой шевелюрой, в середине которой просвечивала небольшая круглая лысина, оглядел место преступления и молча вышел из кабинета. Не обращая внимания на притихших при его появлении людей, в сопровождении Виктора и следователя – симпатичной девушки лет двадцати пяти – он, не спеша, поднялся по лестнице на третий этаж и принялся с интересом осматривать дом. Увидев какую-нибудь дорогую безделушку, вроде отделанного малахитом камина, останавливался, восхищенно качал головой и громко цокал языком. Узнав цену, качал головой еще сильнее и цокал языком еще громче.

Из всей следственно-оперативной группы, как мне показалось, непосредственно делом занимались несколько человек: милиционеры во главе с оперуполномоченным уголовного розыска РОВД капитаном Коноваловым Борисом Сергеевичем – здоровым мужиком лет сорока, судмедэксперт, к которому при мне никто ни разу не обратился по имени, и эксперт-криминалист Семеныч – пожилой мужчина со строгим и серьезным лицом.

Пока Семеныч снимал отпечатки пальцев, а судмедэксперт обследовал рану на горле убитого, Коновалов приводил в чувство Романова.