– С праздничком, музыкант. Иди-ка к нам, чокнемся – Новый год как-никак.

Что ж, решил Гобоист, все лучше, чем сидеть одному в пустом доме.

Компания была знакомая – та, что не давала ему покоя летом, собиравшаяся под его окном, – тренируйся, бабка: Валька-агроном, жена электрика Нинка, хозяева, конечно, и он сам, Гобоист.

– Во, хоть один мужик у нас появился! – кричала уже пьяная Птицына.

И скомандовала мужу: – Наливай!

Тут же сидела и длинноногая худая Танька, как будто прибитая. Ей, разумеется, не наливали, но и не отпускали из-за стола – мать, женщина склонная к максимализму, постановила, видно, не отпускать дочь ни на шаг от своей юбки.

– Чего-то мы не слышим музыки, – сказал хмельной милиционер, обращаясь к Гобоисту. – Твоей музыки… Или ты все больше по этой части репетируешь? – И он задорно хлопнул себя верхней стороной кисти правой руки слева по короткой красной шее.

И это была чистая прискорбная правда, Гобоист даже затуманился.

– Отстань ты от человека, – оборвала его Птицына, – дай выпить спокойно. Знаешь, – повернулась она к Гобоисту, – я ведь иск в суд подаю.

– Какой иск?

– А на землю, на Космонавта. Подпишешь?

Гобоист поморщился.

– Надо посмотреть… документы. – И, чтобы увести разговор на другое, обратился к Милиционеру: – Ты вот лучше скажи, я давно заинтригован, зачем ты все лето собирал по округе валуны? Целую пирамиду построил…

Милиционер перестал лыбиться и неуверенно взглянул на жену. Та пришла ему на помощь:

– Сад будем разбивать.

– Сад? – удивился Гобоист. – Какой сад?

– Сад камней, – сказал милиционер. – Японский.

– Дзенский, – сказала химик Птицына.

Гобоист поперхнулся квасом, которым за столом запивали водку.

– А вы… вы дзен-буддисты?

– Ну ты прямо сразу ярлыки навешивать, – сказал Милиционер. – Как коммуняка какой-нибудь.

– Интересуемся, – сказала Птицына неопределенно. – Наливай, чего сидишь! – пнула она мужа…

Гобоист был заинтригован. Значит, эти полуобразованные люди, к которым – права Анна – он всегда относился снисходительно и высокомерно, знают о существовании дзен. А ведь он сам когда-то давно прочел одну-единственную книжку о дзен – по-английски, скорее с целью занятий языком. Но кое-какие вещи заинтересовали его, кое-что он запомнил – на том уровне, чтобы поддержать общую беседу. И Гобоист сделал себе выговор: нельзя иронизировать над людьми. Считать их ниже себя. Они любят японский сад. Правда, любя камни, они не понимали, что самим тоже не нужно иронизировать над другими. Гобоист полагал, что ирония – грех и что людей, сцепив зубы, следует любить, хоть это ох как нелегко…

– Дзен – по-санскритски "дхиана", – напряг он ослабевшую с годами и несколько потраченную алкоголем память.

– Южная чань, – отозвался милиционер, закусывая маринованными опятами и куском пирога с мясом.

– Камни тоже ухода требуют, – сказала агроном.

– Мы с Женькой в Финляндии японский сад видели, – подхватила жена злектрика, – ну отпадно как красиво.

Гобоист один раз был в Японии. Принимали их восторженно. Бог его знает отчего, но, видно, сам звук гобоя, его природная деревянная суть чем-то созвучна японской душе. И именно на гобое, как ни на одном другом европейском инструменте, можно было изобразить прелестные японские мелодии.

– Для постижения внутреннего смысла вещей, – сказала Птицына, -недостаточно слов. Нужно созерцание и просветление.

– Верно, Хель, никаких тут слов не должно быть.

Да, подумал Гобоист, уже несколько затуманившись, день чудес, как в Щелкунчике.

– В каждом камне – своя душа и тайна, – продолжала Птицына. – Вот в чем все дело. А рассказать этого нельзя. Потому что в каждом камне -будда. У каждого свой оттенок серого. Это называется карэ сан-суй, сухой сад – камни и галька.

– Еще мох можно, правда, Хель? – вставил милиционер.

– Ой ты! – залюбовалась товаркой жена электрика, подперев щеку кулачком. – Поди ж ты, а я и не знала такого ничего…

– Да уж, – сказала агроном со значением и хлопнула рюмку.

– У меня книга есть, – доверительно склонилась Птицына к Гобоисту.
–

Потом покажу. Там сказано знаешь что?

– Что? – прошептал ошарашенный музыкант.

– Вот слушай. Среди различных камней, – старательно, как выученный урок, декламировала она, – есть такие, которые хотят убежать, а другие преследуют их. Одни прислоняются, другие поддерживают. Смотрят вверх и смотрят вниз. Одни лежат, а другие стоят… Они живые, – прошептала она. – Понимаешь?

– Да чего уж здесь не понять, – сказал милиционер-буддист. – Это всем известно. Рюмочку освежить, мастер?

Народ готовился к новогоднему празднику.

В уездном Городке на главной площади уже стояла большая ель, упертая стволом в огромный крест из струганых брусьев, зачем-то выкрашенных зеленой масляной краской; ель была украшена цветными целлулоидными игрушками и серебряными пушистыми гирляндами, цепочками разноцветных лампочек и ватным снегом – натуральный всё отказывался идти. Здесь же, на иллюминированной центральной площади бывшей княжеской столицы, красовалась и большая афиша Слоны и лилипуты, – но потрепанная, в подтеках, видно, еще осенняя, не сняли ее, должно быть, по нерасторопности, а может – красоты ради.