Я не успеваю спросить у нее, что означает это «Жы-Шы». Мы подъезжаем к Гранд-Отелю. Анка выскакивает так же грациозно и легко, как усаживалась.

– Ты паркуйся пока, а я тебя в баре встречу.

В лобби-баре Гранд-Отеля, где предпочитают останавливаться самые именитые гости самой свингующей столицы мира, полумрак, тени официантов и легкий фортепианный наигрыш, который обеспечивает седовласый тапер в углу. Кажется, что-то из Рахманинова. Нам молниеносно приносят кофе, Анка закуривает, в ее взгляде мелькает нерешительность. Неужели? Неужели это воплощение уверенности не знает с чего начать? Куда испарилась моя галантность? Вместо того чтобы помочь ей, я молчу, уставившись в чашку с американо.

– Ты… ты, конечно, хочешь получить ответ на свой второй вопрос? – начинает Анка.

Я молча киваю.

– Почему я так часто звонила тебе сегодня утром?

Я снова киваю.

– Когда Селина на суде спрашивали, почему он сотрудничал с фашистами, он отвечал, что его попросили, и он поверил… Тьфу! Ты сейчас обидишься, наверное…

Я пожимаю плечами, потому что понятия не имею, кто такой Селин. Да и фашистов только в кино видел.

– Вот и в тебя я верю, – продолжает Анка, – Белка рассказывала о твоем нежном чувстве к ней, о том, как ты умеешь ухаживать, о том, какой ты терпеливый… нет, не то… какой ты, – она задумывается, выпускает два аккуратных колечка серого дыма, – какой ты рыцарь.

Я медленно краснею. Не думал, что еще умею это делать. Когда меня пьяные друзья называют лучшим фотографом планеты, я лишь утвердительно вскидываю два пальца в победоносном «V». А тут раскраснелся, как гимназистка.

– Я? Рыцарь? Тут уж она загнула.

– Нет-нет, – перебивает Анка, – она верит, что ты – герой, настоящий герой… Она, правда, очень переживала, что не может тебе ответить. На чувство… Но с этим никогда ничего нельзя поделать. Магнит, он или есть, или…

– Ты хотела рассказать о звонках, – все слова о том, почему у нас не получилось с Белкой, по-прежнему способны выбить почву из-под моих ног.

– Именно поэтому и звонила. Потому что ты – рыцарь, потому что тебе можно доверять, потому что ты по-настоящему любишь Белку… Славка вот тоже любил по-настоящему, на свой лад и характер… А больше никто… Друзья, приятели, этого добра хватает, но те, кто любит… Кто готов ради человека на самопожертвование… Это нынче в большом дефиците! Так что ты – уникум в своем роде! Экспонат из Янтарной комнаты!

– Но-но… Я попрошу…

– Фу! Мужчины не имеют права обижаться на женщин! Это неэстетично. Ни при каких обстоятельствах. – Она снова переходит на серьезный тон. – У Белки сейчас очень трудное время. И я хочу, чтобы ты был рядом. Ты, который любит… Помог, если вдруг… если вдруг что-то обернется против нее. Понимаешь? Мне больше не с кем… не с кем обсудить это, не с кем помогать ей. Все наши ребята, все литерные, они ведь тоже на подозрении. Пока – свидетели, а потом кто знает? Понимаешь меня?

Я снова киваю. Не оттого, что не знаю, что сказать. Голос отказывает мне. От волнения. Оттого, что я сейчас так нужен той, которую люблю. Не об этом ли я мечтал все время, с той секунды, когда бранное слово в клубе «Fabrique» привлекло мое внимание? Стать нужным ей! Чего мне желать еще? Правда, какой ценой? Ее бойфренд погиб, ее подозревают в убийстве, ее лучшая подруга сравнивает себя с Селином, а меня с фашистами…

– А еще мне кажется, у тебя есть интуиция и… особенный взгляд на вещи. Потому, что ты фотограф, разумеется. Белка мне показывала твои фотки. Шарман! – Анка наклоняется ко мне и показывает глазами в сторону служебного выхода, – дунуть хочешь?

Я киваю. Мы молча встаем, проходим через дверь служебного выхода во внутренний дворик, где нет никого, где лишь покой и голоса птиц. Анка достает из сумочки маленькую резную трубку, насыпает в нее из замшевого мешочка, что висит у нее на груди, немного космической пыли, раскуривает и протягивает мне. Я делаю глубокую затяжку и задерживаю дым в легких.

– Раста Энджелы, – отвечает она на немой вопрос, прочитав его в моих глазах, – мои персональные хранители. Хочешь? По дружбе? – она снимает мешочек с цепочки и протягивает мне.

Я отказываюсь жестами, дым в легких мешает говорить.

– Нет-нет, ты должен взять. Вдруг они помогут тебе… как помогают мне?

Она вкладывает мешочек в карман моей куртки.

– Я хочу, чтобы ты прочитал кое-что, – Анка подмигивает мне, – подожди минуту, я сейчас.

Она отходит к фонтану в центре дворика, наклоняется над заиндевевшей решеткой, что-то колдует там. Я делаю еще одну затяжку и разглядываю отражения облаков в отполированных носках моих туфель. Отражения колышутся, как мои мысли.

– Вот, возьми, – Анка возвращается и подает мне толстую тетрадь в полосатой коленкоровой обложке.

– Что за атавизм? – я осторожно беру тетрадь, будто боюсь заразиться вирусом испанки из далекого прошлого, и переворачиваю страницы, исписанные неровным убористым почерком, – разве еще кто-то продолжает писать авторучкой в наше время?

– Могла бы порассказать тебе о людях, которые с наслаждением продолжают писать гусиным пером. Но сейчас – о другом. Это – Славкин дневник. Он назвал его «Текиловый дневник», видимо, много пил, когда писал. Написан авторучкой по бумаге, потому что Славка терпеть не мог блоги. Считал их дешевым эксгибиционизмом.