Политическая машина

Аннотация

Удивительно, как мало человек меняется с годами, если все удары судьбы смягчаются толстой прокладкой из денег. В нашем классе учился юноша по фамилии Кут — Дж. Г. Кут, известный так же под именем Чокнутого Кута. Это прозвище он получил оттого, что каждым его шагом, казалось, управляли пустые и глупые суеверия. Мальчики — натуры трезвые и практические. У них не встретит сочувствия одноклассник, отказавшийся покурить с товарищами за углом гимнастического зала — причем не от излишней нравственной щепетильности, которой Кут, к его чести, не страдал, а единственно на том основании, что видел утром сороку. Именно так он и поступил, и тогда его в первый раз назвали Чокнутым. Прозвище прилипло намертво, хоть нас и поймали на первой же сигарете, а мускулистый директор школы обошелся с нами довольно решительно — то есть, сорока Чокнутого, возможно, кое в чем понимала толк. В продолжении пяти счастливых школьных лет, пока мы не разъехались по своим университетам, я звал Кута только Чокнутым. Чокнутым я назвал его и в тот день, когда мы случайно столкнулись в Сандауне, сразу после трехчасового заезда. — Что-нибудь выиграл? — спросил я после обмена приветствиями. — Проиграл. — Ответил Чокнутый грустным, но не горестным тоном плутократа, который может себе такое позволить. — Я ставил десятку на Моего Лакея. — На Моего Лакея! — я не поверил своим ушам. Это животное даже на предварительной пробежке вокруг паддока выказывало признаки летаргической сонливости и крайнего утомления, не говоря о склонности спотыкаться о собственные ноги. — Но зачем? — Ну да, я полагаю, у него не было шансов, — согласился Кут, — но на прошлой неделе Спенсер, мой слуга, сломал себе ногу, и я подумал: а вдруг это знамение? Тут я и понял, что, несмотря на усы и брюшко, он остался всё тем же Чокнутым из нашего класса. — И что, ты всегда ставишь по этому принципу? — поинтересовался я. — Ты не поверишь, как часто он работает. В день, когда мою тетку поместили в частное заведение, я выиграл пятьсот фунтов на Сумасшедшей Дженни, на кубке Юбилея. Сигарету? — Спасибо. — О, Господи! — Что такое? — Карманники. — С запинкой сказал Чокнутый Кут, вытаскивая из кармана дрожащую руку. — У меня там был бумажник, а в бумажнике — почти сотня фунтов! Меня обокрали. В следующую секунду, к моему удивлению, на лице его появилась слабая, покорная улыбка. — Ну, это уже два. — Пробормотал он тихо. — Чего два? — Два несчастья. Ну, ты же знаешь, такие случаи всегда приходят по три. Когда со мной случается какая-нибудь гадость, я просто готовлюсь еще к двум. Теперь, слава Богу, всего одно осталась. — А какое было первое несчастье? — Я же говорил: Спенсер сломал себе ногу. — Я бы сказал, что это одно из трех несчастий Спенсера. При чем здесь ты? — Ну знаешь, мой дорогой, я за это время весь извелся. Его теперь подменяет какой-то бездарный осел из агентства. Вот, посмотри! — Он вытянул стройную ногу. — Это что, стрелка? С точки зрения моей собственной скромной мешковатости, я назвал бы «это» отличной стрелкой на брюках. Но Чокнутый выглядел очень недовольным, и мне оставалось только посоветовать ему стиснуть зубы и держаться. Тут позвонил колокол на забег в три тридцать, и мы расстались. — Да, кстати, — сказал Чокнутый, уходя — ты придешь на той неделе на встречу класса? — Приду. И Юкрич придет. — Юкрич? Господи, да я его сто лет не видел. — Вот и увидишь. А он наверняка выпросит у тебя денег в долг — вот тебе и третье несчастье. Я тоже удивился, что Юкрич решил посетить ежегодный обед выпускников Рикинской школы, в которой мы оба, так сказать, получали образование. Да, угощение обещало быть отменно приготовленным и обильным, но билет стоил полсоверена, а приходить полагалось в вечернем платье. Хотя Юкрич иногда располагал десятью шиллингами (вырученными в ломбарде под залог вечернего костюма), или вечерним костюмом (взятым напрокат за десять шиллингов) — для него необычно было иметь сразу и то и другое. Тем не менее, слово он сдержал, и перед банкетом зашел ко мне на квартиру за предварительной порцией подкрепляющего, безупречно одетый, готовый к торжеству. Я спросил — возможно, бестактно — какой банк он ограбил. — По моему, на прошлой неделе ты говорил, что у тебя туго с деньгами — сказал я. — Было туже, чем эти проклятые брюки. — сказал Юкрич. — Корка, мальчик мой, никогда не покупай вечерний костюм в магазине готового платья! Оно всегда негодное. Но сейчас все позади, старина, я начал новую жизнь. В прошлое воскресенье мы сорвали в Сандауне экстраординарный куш. — Мы? — Фирма. Я же тебе говорил, что покупаю долю в букмекерском бизнесе. — Ради всего святого! Не хочешь же ты сказать, что он приносит тебе доход! — Приносит доход? Милый мой, да как же он может не приносить дохода! Я с самого начала говорю: это золотая жила. Богатство смотрит мне прямо в лицо. Позавчера я даже купил полдюжины сорочек. Это тебя убедит. — Сколько ты получил? — В каком-то смысле, — сентиментальным тоном продолжал Юкрич, — даже жаль, что все так закончилось. Я хочу сказать, эти беззаботные, нищие дни были не так уж и плохи, а, Корка, старина? В жизни был азарт. Она была стремительной, живой, интересной. Богатство опасно: расслабишься, обрюзгнешь, и пиши пропало. С другой стороны, и у него есть свои преимущества. Пожалуй, в общем и целом, я не жалею, что разбогател. — Сколько ты получил? — повторил я пораженно. Раз уж Юкрич купил шесть сорочек, вместо того, чтобы похищать мои, он должен быть богат, как Монте-Кристо. — Пятнадцать монет, — сказал Юкрич, — пятнадцать золотых соверенов, мой мальчик! И это за одну неделю скачек! Не забывай, они проводятся круглый год. Каждый месяц, каждую неделю, мы будем расширяться, развиваться, разворачиваться. А кстати, старик: хорошо бы сегодня намекнуть нашим ребятам на банкете, чтобы делали у нас ставки. Фирма называется Исаак Обрайен, Блю-стрит, 3, Сент-Джемс. Телеграфный адрес “Ikobee, London”, наш представитель посещает все признанные состязания. Только не говори никому, что я связан с фирмой: это может повредить моему положению в обществе. А сейчас, дитя мое, если мы не хотим опоздать на эту пьянку, нам пора выходить. Юкрич, как известно, покинул школу при скандальных обстоятельствах. Не вдаваясь в детали, скажу, что его исключили за самовольную отлучку для посещения местной ярмарки. Лишь после многих лет холодного изгнания наше безупречное Общество Выпускников допустило его в свои ряды. Однако, в патриотизме Юкрич не уступал никому. Еще по дороге в ресторан он расчувствовался, вспоминая старую добрую школу. К концу же обеда, когда начались спичи, он впал в настроение, когда взрослые мужчины проливают слезы, и приглашают на длительные пешеходные экскурсии таких знакомых, от которых обычно прятались в переулках и подворотнях. С большой сигарой в зубах он бродил между столами, тут обмениваясь воспоминаниями, там советуя однокашникам, достигшим высоких постов в церковной иерархии, делать ставки только у Исаака Обрайена, Блю-стрит, 3, Сент-Джеймс — надежной и солидной фирмы, телеграфный адрес «Ikobee, London». Речи на таких обедах всегда открывались длинным и торжественным докладом нашего Председателя. Украдкой поглядывая в свои записи, он объявлял о разнообразных отличиях, достигнутых за последний год нашими выпускниками. В данном случае, соответственно, он начал с того, что А.Б. Боджер («Старый добрый Боджер!» — Юкрич) награжден Золотой Медалью Матт-Спивиса за геологические изыскания в Оксфордском университете — что В.Г. Воджер назначен помощником младшего диакона Вестчестерского собора — («Так держать, Воджер, старина!») — что правительство Руритании наградило Дж. Дж. Своджера орденом Серебряной Лопаты третьей степени (со скрещенными мотыгами) в ознаменование его заслуг при постройке нового водопровода в Штрелзау… — Кстати, — сказал Председатель в заключение — прежде, чем закончить, я хотел бы сделать еще одно сообщение. Наш однокашник, Б.В. Лаулер, на следующей неделе баллотируется в Парламент от Редбриджа. Если кто-нибудь из вас захочет приехать и протянуть ему руку помощи, я знаю, он будет очень рад. Он сел, и тостмейстер с луженой глоткой хрипло возгласил: «Милорд, мистер Председатель, господа, прошу внимания, ибо мистер Г.К. Ходжер хочет предложить тост за наших гостей». Г.К. Ходжер поднялся с целеустремленным видом, ясно говорившим, что слова предыдущего оратора напомнили ему анекдот о двух ирландцах; вся наша сытая и разомлевшая компания устроилась поудобнее, и благосклонно приготовилась слушать. Все, но не Юкрич. Он взволнованно уставился на своего старого друга — Лаулера. Ровесников на таких обедах сажали рядом, и будущий член Парламента от Редбриджа оказался с нами за одним столом. — Лаулер-Носяулер! — гаркнул Юкрич. — Это правда?. Изящный, но несколько выдающийся нос Б.В. Лаулера побудил его маленьких друзей наделить этим ласковым прозвищем будущего члена Парламента. С возрастом эта часть лица отнюдь не сделалась меньше, но мне бы и в голову не пришло так его назвать — ибо, хоть мы и были ровесниками, за прошедшие годы он стал чрезвычайно представительным и важным. Но Юкрич был выше таких условностей. Спьяну он так громко произнес это обидное слово, что Х.К. Ходжер споткнулся на очередном «побей бог», и потерял нить повествования. — Тсс! — сказал Председатель, бросая в нашу сторону грозные взгляды. — Тсс! — сказал Б.В. Лаулер, и его правильные черты исказились недовольной гримасой. — Хорошо, но это правда? — настаивал Юкрич. — Конечно, правда, — прошептал Лаулер — будь потише! — В таком случае, юный Носяулер, можешь на меня положиться, будь я проклят! Я тебя не покину. Ничего не пожалею, чтобы пропихнуть тебя в парламент. Можешь быть спокоен — я… — Господа! Прошу вас! Вы, за тем столом, вон там — Председатель встал, а Г.К. Ходжер, который добрался до «-Ну тады, ё-моё, я за ней, побей Бог!» — сделал страдальческую паузу и нервно теребил скатерть. Юкрич утих. Но его предложение не было мимолетным капризом, который за ночь испаряется без следа. Через несколько дней, когда я еще лежал в постели, он ворвался ко мне, с ног до головы одетый по-дорожному, с ветхим чемоданчиком в руке. — Уезжаю, дитя моё, прямо сейчас, уезжаю! — Отлично! — сказал я. — Прощай. — Корка, мальчик мой, — завопил Юкрич, со скрипом плюхаясь на мою кровать, и отравляя воздух своим зловонным табаком — Нынче утром я счастлив! Я бодр и весел. А почему? Потому, что совершаю альтруистический поступок. Мы, Корка, занятые коммерсанты, слишком часто не находим в жизни места для альтруизма. Мы слишком любим себя спрашивать: «А что это мне дает?», и, если оказывается, что «это» не дает ничего — отмахиваемся от такого дела. Вот почему сегодня я так чертовски счастлив. Я еду в Редбридж, это стоит мне значительных затрат и неудобств, а что это мне дает? Да ничего. Ничего, мой мальчик, кроме чистого удовольствия: помочь старому другу в трудную минуту. Если я смогу хоть самой малостью приблизить победу Носяулера — мне этого достаточно. Я внесу свою лепту, Корка, и, возможно, мой вклад окажется как раз той мелочью, от которой все зависит. Я туда поеду, и буду говорить… — Не сомневаюсь, будешь. — В политике я, по правде говоря, мало что понимаю, но подучиться нетрудно — достаточно, чтобы разобраться на первых порах. Думаю, лучше всего подойдут обличения; а я здорово умею обличать. Я знаю, в чем тут соль. Обвиняешь чужого кандидата во всякой мерзости, какая есть под солнцем, но так, чтобы он не мог за что-нибудь уцепиться и подать иск за клевету. Так вот, старина, о чем я хотел тебя попросить… — О, Господи! — простонал я, услыхав знакомые слова. — … Отшлифуй немного эту агитационную песню. Я ее полночи писал, но местами она, кажется, все еще хромает. Ты ее выправишь в полчаса. Отшлифуй ее, дитя мое, и срочно отошли в гостиницу «Бык», в Редбридже, нынче же вечером. Может быть, именно она поможет нам протащить Носяулера за финишный столб. Он с топотом умчался; спать уже было невозможно, и я стал читать стихи, которые он оставил. Они были задуманы с добрыми намереньями, это их и погубило. Юкрич не был поэтом, иначе не стал бы рифмовать «Лаулер» и «нас ведет». Удачная строчка, пришедшая мне в голову за завтраком вместе с мыслью, что может быть, Юкрич прав, и старым школьным товарищам подобает поддержать кандидата, сделали свое дело — я провел все утро, сочиняя новую балладу. Закончив работу к полудню, я отослал ее в гостиницу «Бык», и отправился на ланч с тем чувством удовлетворения, которое, как справедливо указывал Юкрич, часто посещает альтруистов. Я фланировал по Пикаддилли, наслаждаясь сигаретой после ланча, и вдруг наткнулся на Чокнутого Кута. Добродушное лицо Чокнутого выражало смесь досады и удовлетворения. — Это произошло. — сказал он. — Что? — Третье несчастье. Я говорил тебе, что будет третье. — И что стряслось? Спенсер сломал еще одну ногу? — У меня украли машину. Конечно, здесь было бы уместно сдержанное сочувствие. Но я издавна не мог побороть шутливость и легкомыслие, беседуя с Чокнутым Кутом. Он был так непристойно богат, что не имел права на неприятности. — Ничего, — сказал я — другую купишь. Форды в наше время стоят сущие гроши. — Это был не форд — оскорбленно проблеял Чокнутый. — это был новенький Винчестер-Мерфи. Я купил его всего месяц назад, заплатил полторы тысячи, а теперь его украли. — Где ты видел его в последний раз? — Я не видел его в последний раз. Нынче утром мой шофер подогнал его к подъезду и, вместо того, чтобы, как положено, подождать меня, он забежал за угол, как он говорит, выпить чашку кофе! А когда он вернулся, ее не было. — Чашки? — Машины, осел. Машина исчезла. Ее украли. — Ты уже известил полицию? — Как раз еду в Скотланд-ярд. Только что в голову пришло. Ты что-нибудь знаешь об этой процедуре? Я в таких делах новичок. — Просто даешь им номер машины, они рассылают его в полицейские участки по всей стране, и объявляют розыск. — Ясно — повеселел Чокнутый. — Звучит как будто многообещающе. То есть, кажется, рано или поздно хоть кто-нибудь должен ее найти, разве не так? — Да. — сказал я. — Конечно, первое, что сделает вор — снимет номерные знаки и поставит фальшивые. — О, Господи. Правда? — А потом он перекрасит машину в другой цвет. — Ну, знаешь! — Тем не менее, в конце концов полиция обычно находит машину. Через несколько лет ее обнаружат в каком-нибудь заброшенном сарае, с разбитым кузовом и без мотора. Тогда они вернут ее тебе, и потребуют вознаграждение. Но на самом деле, ты должен молиться, чтобы ее вовсе никогда не нашли. Это было бы настоящей катастрофой. Ведь если тебе вернут ее через пару дней, как новенькую, то это уже не будет несчастьем, и номер третий снова повиснет над твоей головой. А кто знает, каким окажется новое третье несчастье? В каком-то смысле ты искушаешь Судьбу, обращаясь в Скотланд-Ярд. — Да, — протянул Чокнутый, с сомнением в голосе. — Все таки, знаешь ли, я, наверное, пойду в Скотланд-Ярд. Я хочу сказать, если подумать, ведь Винчестер-Мерфи — это Винчестер-Мерфи, а полторы тысячи — это полторы тысячи, ведь так? Мне стало ясно, что даже у самых суеверных из нас где-то в глубине прячется крупица трезвого, практического здравого смысла. Изначально я не собирался принимать никакого участия в Редбриджской предвыборной борьбе, кроме написания гимна в честь Лаулера-Носяулера, и поздравительной телеграммы в случае победы. Но два обстоятельства принудили меня передумать. Во первых, мне — энергичному молодому журналисту — пришло в голову, что в разделе «Это интересно» можно получить под выборы пару гиней («Предвыборная гонка: улыбки у избирательной урны»); во вторых, с первого же дня Юкрич завалил меня потоком энергичных, зажигательных телеграмм. Прилагаю образцы: «Дела отлично тчк вчера сказал три речи тчк агитпесня сенсация тчк приезжай» «Носяулер вне конкуренции тчк вчера сказал четыре речи тчк агитпесня шлягер тчк приезжай» «победа близка тчк вчера говорил весь день тчк агитпесня общий восторг зпт дети поют колыбелях тчк приезжай» Пусть скажет любой юный сочинитель, можно ли этому долго сопротивляться, если написал политический гимн первый раз в жизни. Исключая одну мюзик-холльную песенку («Мама, она щиплет мне ногу», исполнена Тимом Симсом, Робким Комиком, на ипподроме Пиблза один раз, снята с программы по настоятельной просьбе публики), ни одно слово из моих стихов не было пропето. Легко понять, что меня охватывал известный трепет, когда я представлял просвещенный электорат Редбриджа (во всяком случае, его лучшую часть), в тысячу глоток ревущий следующие изящные строки: Ни хитростью, ни силой Нас враг не победит, Покуда у кормила Наш ЛАУЛЕР стоит. Наш друг, вероятно, обречен был провести свою парламентскую карьеру в молчании, покорно голосуя по указке партийного лидера. Так что чисто технически я был, вероятно, неправ, описывая его стоящим у кормила государственного корабля. Но это меня не занимало. Я знал только, что моя песня хорошо звучит, и я хотел ее услышать. Вдобавок, я хотел посмотреть, как Юкрич выставит себя полным ослом перед большой аудиторией — такая возможность выпадает раз в жизни. Я поехал в Редбридж. Лишь только я вышел со станции, мой взгляд уперся в очень большой плакат, изображающий выразительные черты Носяулера Лаулера, с надписью: ЛАУЛЕР ОТ РЕДБРИДЖА Все бы хорошо, но рядом с плакатом вражеские руки поместили огромную карикатуру: в манере, выходящей, по-моему, за рамки честной полемики, художник заострил внимание на выдающемся носе моего приятеля. Подпись гласила: ВАМ НУЖЕН ТАКОЙ ЧЛЕН ПАРЛАМЕНТА? «Нет!» — воскликнул бы на моем месте любой избиратель, у которого еще оставались какие-то сомнения. Чудовищно разросшийся нос выдавал своего хозяина с головой: стоит выбрать его в Парламент, и он не пожалеет сил, чтобы сократить Военный Флот, обложить налогом пищу бедняков и вообще поколебать устои Отечества. Всякое качество, нежелательное для парламентария, было у него в избытке — нос не позволял в этом сомневаться. Но этого мало: в нескольких ярдах оттуда целый дом был закрыт исполинским лозунгом, с аршинными готическими буквами: ДОЛОЙ НОСЯУЛЕРА, ЧЕЛОВЕКА-ГАРГУЛЬЮ! Непостижимо, как мой бедный одноклассник еще сохранял способность по утрам смотреться в зеркало для бритья. Я сказал об этом Юкричу, который встретил меня на станции в роскошной машине. — А, пустяки, — сипло отвечал Юкрич. Я сразу заметил, что за последние дни его голосовые связки подверглись перегрузке. — Обычный обмен любезностями. Вот повернем за угол, увидишь плакат, который повесили мы, чтобы пощекотать того типа. Это шедевр. Я увидел, и это был шедевр. С первого взгляда я должен был признать, что избиратели Редбриджа очутились в чрезвычайно неловком положении. Им приходилось выбирать между Носяулером с первого плаката, и этим ужасом. Видимо, мистер Герберт Хакстейбл, кандидат оппозиции, был так же щедро наделен ушами, как его соперник носом — и художник не проглядел этой черты. Кроме злобного, тощего лица с близко посаженными глазками и ртом убийцы, мистер Хакстейбл представлял из себя одни сплошные уши. Они свисали и болтались по сторонам, как два ковровых саквояжа. Я в изумлении отвел глаза. — Ты хочешь сказать, вам разрешается делать такие вещи? — сказал я недоверчиво. — Мое дорогое дитя, от нас этого ждут. Простая формальность. Противная сторона была бы разочарована и обескуражена, если бы мы вдруг не стали этого делать. — Но откуда они знают, что Лаулер — Носяулер? — неудоуменно спросил я. В каком-то смысле его иначе не назовешь, но меня такое объяснение не устраивало. — Это — признался Юкрич — в основном, моя вина. Когда я в первый раз обращался к массам, меня слегка занесло. В общем, так получилось, что я назвал старика Лаулера нашим школьным прозвищем. Конечно, оппозиция сразу подхватила. Носяулер поначалу немного обиделся. — Могу себе представить. — Но теперь все в прошлом. — весело сказал Юкрич. — Мы очень подружились. Он во всем на меня полагается. Вчера прямо так и сказал, что если пройдет, то благодаря мне. Фактически, дитя мое, с обращениями к народу я попал в точку. Судя по всему, им очень нравится меня слушать. — Любят посмеяться? — Ну, дитя мое, — сказал Юкрич с упреком — это неверный тон. Пока ты здесь, потрудись обуздывать свое легкомыслие. Дело чертовски серьезное, старина, и чем раньше ты это поймешь, тем лучше. Если ты приехал издеваться и насмехаться… — Я приехал послушать, как поют мою агитационную песню. Когда они ее поют? — О, практически все время. Можно сказать, неустанно. — Сидя в ваннах? — Большинство здешних избирателей не принимает ванны. Ты сам увидишь, когда приедем в Бисквит-роу. — Что еще за Бисквит-роу? — Это часть города, где живут рабочие с бисквитной фабрики Фича и Веймана, дитя мое. Те, кого можно назвать — значительно добавил Юкрич — сомнительным элементом. Остальные районы твердо знают, чего хотят: они либо строго за Носяулера, либо уж точно за Хакстейбла — но эти бисквитные ребята колеблются. Вот почему нам сегодня придется там потрудиться. — Так ты пойдешь их агитировать? — Мы пойдем, — поправил Юкрич. — Только не я! — Корка — твердо сказал Юкрич — возьми себя в руки. Именно для того я тебя и вызвал, чтобы ты мне помог агитировать этих бисквитных болванов. Где твой патриотизм, дитя мое? Ты хочешь, чтобы наш Носяулер прошел в Парламент, или нет? Мы обязаны напрячь каждый нерв! Мы должны навалиться изо всех сил! Твоей задачей будет — целовать детей… — Не стану я целовать никаких поганых детей! — Станешь, старина. Иначе ты до конца дней будешь проклинать себя за то, что наш бедный Носяулер отстал у самого финиша, потому что ты струсил. Но уже будет поздно! Подумай, старик! Только представь! Будь альтруистом! В этой отчаянной гонке голова к голове именно твои усилия могут оказаться решающим фактором. — Что значит «голова к голове»? Ты же сам написал в телеграмме, что Носяулер, можно считать, победил. — Это чтобы обдурить болвана с телеграфа: кажется, он из вражеского лагеря. Фактически, между нами говоря, положение очень шаткое. Хватит маленького толчка, чтобы все покатилось. — А ты почему не целуешь этих скотских детей? — Чем-то я их пугаю, дитя мое. Раза два я попробовал, но только потерял несколько важных избирателей, доведя их отпрысков до припадка. Думаю, это мое пенсне. Зато вот ты — голос Юкрича сразу стал приторно-елейным — идеально для этого подходишь. Еще когда я увидал тебя впервые, то сразу подумал: вот идет человек, рожденный целовать детей! И нынче, как только я осознал, в чем моя проблема, я вспомнил о тебе. «Корка — то, что надо, — сказал я себе; — Нам нужен Корка, и никто другой. У него внешность хорошего человека. И не просто хорошего, а доброго человека.» Они тебя полюбят, дитя мое. Человеку с таким лицом доверится любой младенец… — А теперь послушай… — И это совсем недолго. Парочка улиц, и все. Поэтому расправь плечи, дитя мое, и будь мужчиной. Нынче вечером Носяулер хочет устроить тебе роскошный ужин у себя в отеле. Я узнавал, будет шампанское. Старайся об этом не забывать, и все покажется проще. Вопросу о предвыборной агитации я как-нибудь посвящу отдельное исследование. Я считаю ее самой гнусной авантюрой. Дом англичанина — его крепость. А тут, только что вы скинули пиджак и присели спокойно покурить трубочку, к вам врываются совершенно посторонние люди и донимают вас тошнотворной лестью и наглыми расспросами, за кого вы намерены голосовать. Отвратительно. Хотя мне не хочется подробно останавливаться на своем опыте агитации в Бисквит-роу, должен сказать, что практически каждый житель этого грязного квартала держался со мной одного мнения. Никогда прежде не приходилось мне встречаться с таким количеством необщительных и замкнутых людей. Они смотрели на меня исподлобья, они отвечали на мои неуклюжие любезности односложным бурчанием, они оттаскивали от меня своих визгливых детей, и прятали их по чуланам и подвалам. В общем, принимали нас очень холодно, и мне подумалось, что уж где-где, а в Бисквит-роу Лаулер-Носяулер не наберет ни единого голоса. Юкрич высмеял эту мрачную теорию. — Корка, старина — бодро воскликнул он, когда за нами захлопнулась дверь последнего дома, и я выложил ему свои заключения. — не бери в голову. Это просто такая манера. Они всегда себя так ведут. Да в этом самом доме, откуда мы сейчас ушли, одному из людей Хакстейбла порвали шляпу. Лично я считаю, у нас очень хорошие виды. Так же, к моему удивлению, считал и сам кандидат. Когда мы после обеда беседовали за сигарами (Юкрич шумно дремал в мягком кресле), голос Лаулера-Носяулера звучал хрипло, но уверенно. — И знаешь, что любопытно — сказал Носяулер, подтверждая слова Юкрича, которые я принял за праздное бахвальство — если я выиграю, то прежде всего благодаря старине Юкричу. Его выступления, возможно, слишком близко граничат с клеветой, но он определенно умеет говорить с публикой. За последнюю неделю он сделался в Редбридже знаменитостью. Фактически, надо сказать, меня иногда нервирует его популярность. Ты же знаешь, какой он безалаберный человек. Если бы он вдруг оказался замешан в каком-нибудь скандале, это означало бы полный провал. — В каком скандале? — Иногда я с ужасом представляю — сказал Лаулер-Носяулер с легкой дрожью. — как из публики неожиданно подымается один из его кредиторов, и обвиняет Юкрича в неуплате долга за какую-нибудь пару брюк. Он бросил тревожный взгляд на фигуру, храпящую в кресле. — Пока на нем этот костюм, все в порядке, — сказал я успокоительно. — потому что он стащил его у меня. Он сразу показался мне знакомым. — Так или иначе — уверенно заключил Носяулер — я полагаю, если бы что-то подобное должно было случиться, оно бы уже случилось. Он выступает уже целую неделю — и ничего не произошло. Я хочу, чтобы он открыл наш завтрашний митинг. Юкрич умеет разогреть публику. Ты, конечно, придешь? — Если можно посмотреть, как Юкрич разогревает публику, меня ничто не удержит. — Я прослежу, чтобы ты получил место на платформе. Завтра наше последнее и самое большое собрание. Послезавтра выборы, и другого шанса привлечь колеблющихся у нас не будет. — Не знал, что на такие собрания ходят колеблющиеся. Я думал, публика всегда твердо за. — Может быть, в каких-нибудь других округах — задумчиво возразил Носяулер — но определенно не в Редбридже. Грандиозный митинг в поддержку кандидатуры Носяулера Лаулера был собран в Зале Общества Объединенных Механиков, самом большом зале Редбриджа. В ожидании начала я занял место на платформе, среди избранных, но вскоре до меня стал доходить смешанный запах пыли, одежды, апельсиновых кожурок, мела, дерева, гипса, помады и Объединенных Механиков — все вместе составляло коктейль, который был для меня крепковат. Я пересел поближе к маленькой, но симпатичной дверце, через которую можно было, при необходимости, удалиться незамеченным. Правила, по которым обычно выбирают председателей для таких собраний, слишком широко известны, чтобы их пересказывать. Если кто-то из моих читателей не знаком с работой политической машины, скажу вкратце, что лица, которым нет восьмидесяти пяти, не могут претендовать на эту должность; предпочтение отдается кандидатам, страдающим аденоидами. Носяулеру достался чемпион своего класса. Помимо аденоидов, его сиятельство маркиз Криклвуд держал во рту — или казалось, что держит — чрезвычайно большую и горячую картошку, а красноречию он, видимо, учился заочно, по переписке. Я разобрал его первую фразу — что он намерен быть кратким. В последующие пятнадцать минут я должен был признать свое поражение — я не понял ни единого слова. Судя по ритмичным движениям кадыка, он все еще говорил, но о содержании я не мог и догадываться. Взглянув на боковую дверцу, смотревшую на меня с молчаливым гостеприимством, я мягко выскользнул в нее, и притворил за собой. Кроме того, что я больше не видел председателя, я мало что выиграл. Происходившее в зале было не слишком заманчиво, но и здесь ничего не радовало глаз. Я оказался в коридоре с каменным полом, и стенами нездорового зеленого цвета. Коридор оканчивался лестницей. Из праздного любопытства я хотел было спуститься по ней, и посмотреть, что будет дальше, как вдруг послышались шаги. В следующий момент показался шлем, потом красное лицо, синяя форма и большие, тяжелые башмаки — составляя в целом констебля, который двигался ко мне по коридору мерными шагами, как будто шел в дозоре. Его лицо показалось мне суровым и неодобрительным, и я отнес это на счет своего курения — предположительно, в таком месте, где оно не поощряется. Я уронил сигарету, и виновато придавил каблуком — о чем тут же пожалел, когда констебль сам вытащил такую же из недр своего мундира, и попросил у меня огоньку. — На службе курить не положено— сказал он приветливо, — но от затяжки вреда не будет. Я понял, что взгляд, который мне показался суровым и неодобрительным, был просто служебной маской. Я согласился, что затянуться невредно. — Начали уже? — спросил полицейский, показав головой на дверь. — Да. Председатель чего-то там излагал, когда я вышел. — А!.. Лучше дать разогреться — сказал он таинственно. И несколько минут царило мирное молчание, пока запах дешевой сигареты боролся с прочими ароматами коридора. Однако, вскоре молчание прервалось. Из невидимого зала донеслись слабые хлопки, а затем полилась бурная мелодия. Я вздрогнул. Разобрать слова было невозможно, но этот мужественный ритм я узнал бы и во сне: Тум тумтитум тум тумти Тум тум тум тумтитум, Тумтумти тум тутумти Тум ТУМТУТУМ титум. Это она! Это точно она! Я весь засиял от скромной гордости. — Это мое. — сказал я с наигранной небрежностью. — А? — спросил замечатавшийся констебль. — Эта песня. Я написал. Моя агитационная песня. Мне показалось, что полицейский как-то странно меня разглядывает. Может быть, он восхищался, но больше было похоже на разочарование и неприязнь. — Так вы за Лаулера? — мрачно спросил он. — Да. Я написал эту предвыборную песню. Которую они сейчас поют. — Я против него, целиком и полностью. — сказал констебль значительно. — Мне не нравятся его взгляды — подрывные, вот как я их называю. Подрывные. Ответить было нечего. Такие различия мнений неприятны, но от них никуда не денешься. В конце концов, неужели политические разногласия помешают началу такой прекрасной дружбы? Тактичнее всего обойти их молчанием. Я решил осторожно перевести разговор на менее скользкую почву, и словоохотливо заметил: — Я в Редбридже впервые. — А? — сказал констебль, но я видел, что ему неинтересно. Он в три быстрых затяжки докурил свою сигарету, и затоптал ее. Мне показалось, что он как-то странно напрягся и подобрался. В его рыбьих глазах я прочел, что время для болтовни прошло, и настала пора приниматься за нелегкую полицейскую работу. «Это дверь на платформу, мистер?» — спросил он, кивая на нее шлемом. Не знаю почему, но в тот момент меня охватило дурное предчувствие. — А зачем вам на платформу? — спросил я тревожно. Сомнений больше не осталось: я ему не нравился. Он окинул меня таким холодным взглядом, что я попятился в некотором страхе. — Не ваше дело — сказал он сурово — для чего мне на платформу. Если уж вам так хочется знать — продолжил он, с легкой непоследовательностью, отличающей великие умы — мне там нужно арестовать кое-кого. Возможно, для Юкрича это скверный комплимент, но я сразу подумал о нем. Кроме председателя, на платформе сидело еще человек двадцать горячих сторонников Носяулера, но мне и в голову не пришло, что рука закона может опуститься на кого-то из них. Через секунду я понял, что инстинкт меня не обманул. Пение смолкло, и громовой голос заполнил все пространство зала. Он что-то произнес, переждал раскаты хохота, и заговорил снова. — Вот он. — кратко сказал констебль. — Это, должно быть, ошибка — сказал я. — это мой друг, мистер Юкрич. — Его имя я не знаю, и знать не хочу. — возразил суровый констебль. — Но если это тот долговязый, в пенсне, проживающий в гостинице «Бык», то его-то мне и нужно. Может, он талантливый оратор с богатым чуйством юмора — горько сказал констебль, когда еще один взрыв веселого смеха встретил, как видно, очередную шпильку по адресу его кандидата. — да только ему придется пройти со мной в участок, и объяснить, как он оказался во владении краденной машины, объявленной в розыск. Мое сердце остановилось. Я увидел свет. — Ма… шины? — проблеял я. — Машины. — подтвердил констебль. — А фамилия того господина, который заявил об угоне, случайно не Кут? Потому что… — Я не… — Потому что, если так, то это ошибка. Мистер Юкрич — личный друг мистера Кута, и… — Я не знаю, как зовут хозяина машины. — ушел от вопроса констебль. — Все, что я знаю — машина в розыске, а этот тип на ней катается. В этот момент я оперся о дверь, и в спину мне ткнулось что-то твердое. Я украдкой потянулся к пояснице, и нащупал ключ. Полицейский как раз отвернулся, чтобы вытащить блокнот. Я тихо повернул ключ, и сунул в карман. — Вы не соизволите малость подвинуться и дать человеку пройти?.. — выпрямился полицейский. Он повертел ручку. — Э, да тут заперто! — Да? — сказал я. — Правда? — Как же вы вышли, если дверь заперта? — Когда я выходил, было не заперто. Он подозрительно взглянул на меня, а затем властно постучал костяшкой толстого красного пальца. — Тссс! — возмущенно зашипели за дверью. — Никаких «тсс!» — отрезал констебль. — Открывайте, да поживее. — и постучал кулаком, похожим на бараний окорок. В коридоре удары отдавались, как раскаты отдаленного грома. — Эй, послушайте, — возразил я — Вы мешаете собранию! — Я и хочу помешать собранию! — ответил этот сильный, но не молчаливый человек, холодно взглянув на меня через плечо. И тут же доказал, что слова у него с делом не расходятся: отступил на один или два фута назад, занес свою массивную ногу и пнул дверь. Зал Общества Объединенных Механиков был выстроен вполне добросовестно, и двери там были достаточно прочные для обычных надобностей. Но на удары полицейской ноги его строитель рассчитывать не мог. Замок не выдержал, и с громким скрипом, похожим на формальный протест, дверь отворилась. За ней показалась целая галерея испуганных лиц. Не знаю, слышала ли публика в зале этот шум, но на платформе он произвел должное впечатление. На мгновение я увидал спешащие к нам силуэты, председателя, похожего на удивленную овцу, сердитый взгляд Юкрича; но тут констебль шагнул вперед через обломки двери, и заслонил мне обзор. Через секунду стало ясно, что публика заинтересовалась. Повсюду в зале раздавался недоуменный гул. Я выскочил на платформу, и увидел, что тяжкая десница Закона опустилась на свою жертву. На глазах у всего честного народа она крепко схватила Юкрича за плечо. Еще миг — и полицейского никто бы не услышал, все потонуло бы в гвалте и гаме. Но он не упустил этот миг: выпятив грудь, он заорал, словно давал показания перед глухим судьей: — Он — укррал — ма-ши-ну! Я — его — ар-рестую — за крражу — ах-то-мо-би-ля! — проревел констебль. И тут же исчез вместе с Юкричем, так внезапно и стремительно, как умеют только стражи порядка, привыкшие вырывать уголовных преступников из круга друзей и единомышленников. Последовало длительное замешательство. Ничего подобного прежде не случалось на редбриджских митингах, и публика не знала, что теперь делать. Первым опомнился угрюмый человечек в третьем ряду, который еще во время речи председателя привлекал общее внимание ехидными выкриками. Он вскочил на стул с ногами, и завопил: — Люди Редбриджа! — Садиись! — машинально загудела толпа. — Люди Редбриджа — повторил человечек непропорционально громким голосом. — и вы собираетесь доверить — вы хотите поддержать — вы намерены поручить свои нужды тому, кто нанимает уголовников… Ему снова посоветовали садиться, но многие уже кричали: «Слушайте! Слушайте!» — …кто нанимает уголовников, чтобы нас агитировать? Люди Редбриджа, я… Тут угрюмого человечка за шиворот стащили на пол. Его противника огрели по затылку зонтиком. Некое третье лицо сломало зонтик и поразило его хозяина в нос. После чего, так сказать, началась общая дискуссия. Дрались, кажется, все против всех, а в задних рядах группа серьезных мыслителей, похоже, обитателей Бисквит-роу, начала расчленять стулья и кидать их куда попало. Когда дерущиеся потекли на платформу, собрание можно было считать закрытым. Председатель довольно резво для своих лет возглавил паническое бегство к моей дверце. Прочие избранные наступали ему на пятки. Я занял в этом забеге достойное десятое место. Последнее, что я видел на митинге в поддержку Носяулера Лаулера, было лицо Носяулера, искаженное мукой, когда он споткнулся о перевернутый стол, пытаясь достичь выхода в три броска. На другой день мы возвращались в Лондон. Было ясное, погожее утро, и солнце благосклонно улыбалось пассажирам третьего класса. Но Юкрич не улыбнулся ему в ответ. Забившись в угол, он хмуро глядел за окно, на зеленеющую природу. Казалось, он не рад, что вышел из тюрьмы. Он даже не поблагодарил меня за быстроту и сообразительность, проявленные при его освобождении. Дело решила телеграмма стоимостью в пять шиллингов. Я телеграфировал Чокнутому, и вскоре после завтрака Юкрич вернулся в гостиницу свободным. Но в сравнении с тем, что он претерпел, свобода казалась ему незначительной мелочью. Теперь он сидел в вагоне, и думал, думал, думал. Я не удивился, что на Паддингтонском вокзале он первым делом сел в такси, и потребовал немедленно отвезти его по адресу, где жил Чокнутый. Лично я был всецело на стороне Кута, хотя тактично об этом умалчивал. Угонять у друзей машины, никого не предупредив, можно только на свой страх и риск. При помощи какой телепатии Чокнутый должен был узнать, что его Винчестер-Мерфи — в руках старого друга и одноклассника? Но Юкрич, судя по неподвижному взгляду и сжатым губам, думал иначе. Всю дорогу в такси он молчал, погруженный в раздумья. Воротничок у него отстегнулся, но он даже не пытался его поправить. Когда мы приехали к Чокнутому и лакей провел нас в роскошную гостиную, Юкрич глубоко и медленно вздохнул. Так дышит боксер, заслышав гонг на первый раунд. Чокнутый выпорхнул из соседней комнаты в пижаме и цветастом халате. Он явно был не из ранних пташек. — А, приехали! — обрадовался он. — Послушай, старина, я ужасно рад, что все хорошо закончилось. — Хорошо! — Юкрич громко засопел. Его грудь вздымалась под макинтошем. — Хорошо! — Мне страшно жаль, что вышла неприятность. Юкрич не находил слов. — Знаешь ты, что я провел ночь на нарах? — Что? Быть не может! — А утром меня вымыли в тюремной ванне. — Ой, нет! — И по-твоему это хорошо! Здесь он, очевидно, собирался произнести длинную речь, которая ввергла бы Чокнутого Кута в смятение и депрессию. Он уже сжал кулак, свирепо потряс им в воздухе, и пару раз сглотнул. Я с интересом приготовился слушать его инвективу, но его перебил хозяин дома. — Но я-то чем виноват? — беспомощно проблеял Чокнутый Кут, выражая этим и мои чувства. — Это ты-то чем виноват?! — захлебнулся Юкрич. — Послушай, старик. — примирительно начал я — я не хотел об этом раньше говорить, потому что ты был не в настроении, но что еще бедняге оставалось делать? Ты взял его машину без единого слова объяснения — — Что? — Ну, и естественно, он подумал, что ее украли, и заявил в полицию. Фактически, это я ему посоветовал. Юкрич холодно смотрел на Чокнутого. — Без единого слова! — эхом повторил он. — А мое письмо, длинное и тщательно написанное, где я все подробно разъяснил? — Письмо? — Да! — Я никакого письма не получал. — ответил Чокнутый Кут. Юкрич злобно рассмеялся. — Хочешь сказать, оно потерялось на почте? Не пройдет! Я уверен, что посылал письмо. Я же помню, как положил его в карман, чтобы отправить. Сейчас его там нет, а я носил этот костюм с тех самых пор, как уехал из Лондона. Гляди! Вот содержимое моих… Его голос замер, и он молча уставился на конверт, оказавшийся у него в руках. В комнате стало тихо. У Юкрича медленно отвалилась нижняя челюсть. — Но как же это, к дьяволу, вышло? — пробормотал он под нос. Должен признать, в трудную минуту Чокнутый Кут проявил великодушие, на которое меня бы не хватило. Он просто сочувственно кивнул. — Ничего, я сам постоянно забываю отправлять письма. — сказал он. — Ну, теперь, старик, когда все разъяснилось, давай выпьем, и забудем об этом. В глазах у Юкрича при этом приглашении проснулся блеск, но потрепанные остатки совести не позволяли ему просто сменить тему разговора, как предлагал хозяин. — Но, честное слово, Чокнутый, старина — запинался он — я — ну, то есть — проклятье, не знаю что сказать. То есть… Чокнутый Кут возился у буфета, вынимая составляющие для дружеской пирушки. — Ни слова больше, старичок, ни слова больше, я тебя умоляю! — сказал он. — С каждым может случиться. Фактически, мне даже повезло. Эта история принесла мне удачу. Понимаешь, как знамение. Когда машина пропала, на другой день в Кемптон-парке в третьем заезде бежал полный аутсайдер по кличке «Угонщик», несчастная, разбитая кляча; и почему-то мне подумалось, что должна быть какая-то связь. Я поставил тридцать фунтов, а ставки были двадцать пять к одному. Все вокруг надо мной смеялись. Так эта скотина прямо полетела к финишу! Кучу денег выиграл. Мы шумно поздравили его с такой удачей. Поздравления Юкрича были особенно бурными. — Да — сказал Чокнутый Кут. — выиграл семьсот пятьдесят фунтов. Просто так, за здорово живешь! Я ставил у того нового типа, про которого ты мне рассказал на банкете — этот, как его, Исаак О’Брайен. Мой выигрыш его полностью разорил: он говорит, ему придется выйти из дела. Пока что он выплатил только шестьсот фунтов, но говорит, что у него есть какой-то компаньон или что-то вроде, и может быть этот компаньон сможет собрать остальные деньги.