— Чего плетешься? — улыбнулся Жив. Скил пожал плечами. Подошел вплотную. Поглядел вопросительно.

— Глупец, — повторил Жив тихо. И добавил, поясняя: — Я глупец. Ведь они отдали души Велесу, даже не зная, за что их убивают. Ты понимаешь меня, Скил?!

— Нет, — парень снова пожал плечами, растерялся. Он никогда не видел прежде столько холеных коней, столько крепких, ладных и сильных, красивых и богато одетых в брони да кожи воинов, мертвых воинов. Таких нельзя было убить, он знал, они пробовали там, у себя, на скалистых берегах океана, от таких можно было только прятаться и молить Сварога, чтобы пронес их мимо… И вот, лежат бездыханные, властители света белого, непобедимые. Нет, Скил ничего не понимал.

— Тот, кого наказывают, должен знать, за что… — Жив говорил медленно, цедя слово за словом, — иначе и толку нет в наказании. Иначе это просто месть!

— Месть — это хорошо, — вставил Скил истово, убежденно.

— Хорошо, — согласился Жив, — но суд лучше. Когда-нибудь и ты поймешь это. Скил упрямо потряс головой.

— Ну, ладно! — Жив улыбнулся, встал. Поглядел на уродливый камень, взобрался на него, потом на другой, повыше, откуда была видна оборвавшаяся было тропа. Крикнул Скилу, указывая рукой в сторону моря:

— Там княжьи струги. И один из них еще не опустел. Ты пойдешь со мной?

— Пойду, — без промедления отозвался Скил. Он уже взбирался к княжичу. За поясом у него торчал красивый меч, снятый с убитого.

Жив подождал, пока парень поднимется к нему. Потом обхватил руками за плечи, заглянул в васильковые глаза.

— Слушай, Сокол. Ты не раб. И не пленник. Ты вольный человек, и можешь вернуться назад. Будешь долго жить, терема поднимешь, жену-горянку найдешь, козами обзаведешься. Никто тебя не обидит, никто не попрекнет. Русы не держат обид, ты знаешь.

— Я сам рос, — твердо сказал Скил.

— Значит, со мной пойдешь?

— С тобой.

Жив опустил глаза.

— Ив Горицу, и в Русию?

— Да.

— А на цепи ежели поведут, на весла посадят?

— За тобой и на цепь!

Жив расхохотался, ударил парня по плечу — тот чуть не свалился с камня. Потом спрыгнул на тропу в сторону моря. Быстро прошел к расщелине, вывел жмущихся друг к дружке лошадок. Вскочил на одну.

— Можешь верхом?

— Попробую, — отозвался Скил, спускаясь с завала. Гнедая шарахнулась от него. Но потом подпустила, только зафыркала, забила копытом. Скил залез на гнедую со второй попытки. Выпрямился… и чуть не свалился.

— Ничего, привыкнешь, — пообещал Жив. — А меч этот выбрось, не пригодится.

Красив Скрытень, ничего краше на всей земле не сыщешь. Дышится на нем легко и вольготно. Берега каменные, дикие, а за ними, в горных долинах буйство зелени, рай-вырий, каких и не бывает… нет, бывает, вот он! живи, радуйся, наслаждайся! Жемчужина диковинная в изумрудной оправе моря.

Вторую неделю вой предавались безделью и неге: плескались в теплых водах, плавали наперегонки, валялись на прибрежном песочке, вспоминали дев прекрасных, оставленных на большой земле, жарили на вертелах кабаньи туши, потрошили уток диких, ели вволю и снова лезли в синеву прозрачных вод. На стругах охрану меняли раз в день, ближе к ночи — да и от кого тут было хорониться!

Струги стояли у самого берега, благо глубина позволяла. Два из них и не расходились далеко, а третий только вернулся с дозорного плаванья вдоль всего побережья северного да западного. Никого не приметили, вот и вернулись — тих Скрытень. Рай!

Иного Хотт и не ждал. Откуда здесь, в пустыни морской взяться недругу, грозящему державе Кроновой? Если только из преисподней. Но вход туда, как волхвы бают, запечатан. Неоткуда и людям появиться многим, коих можно было б данями и оброками обложить. Беглецы? Хотг усмехался, щурился на солнце, не понимал он тревог пустых — чем могут повредить державе и поколебать власть великокняжью беглецы жалкие, они теней собственных боятся. Нет, не стал бы он их трогать вообще. Но служба есть служба. Ведено обходить с дозором земли подвластные Крону, значит, надо обходить, ряд держать. За то и спрос будет. Не он один блюдет покой по Срединному морю Русскому, по многим сушам. Служба! Три десятка во главе с пояусотником Бравоем послал он вглубь острова, в долины горные, пройтись по местам старопрежним неспокойным… Пора бы им и назад вернуться.

Хотт глядел в синеву моря. И легкая улыбка стыла на его губах. Пусть плещутся, пусть отдыхают. Такова доля мужа служивого: сегодня ты беззаботен и весел как дитя, завтра идешь на мечи, смерть прием-лешь. Сотник Хотт [10] хорошо понимал души дружинников.

Хотту было немногим за тридцать. Но суровое лицо его пересекали от подбородка к виску два кривых шрама, память о нубийских побоищах, левая рука еле держала щит — сухожилия были перебиты палицей свирепого дикаря иверийского… досталось Хотту немало за короткую боевую жизнь. Но и сотником в Кроновом войске быть — честь немалая.

— Олен! — выкрикнул Хотт и махнул рукой. Десятник не заставил себя ждать, подбежал резво, вытянулся перед сидящим на попоне возле чахлого корявого куста сотником. Был Олен полугол, только из моря, но меч прихватил, прижимал к бедру, показывая, что готов выполнить любое задание.

— Возьмешь людей своих, пойдешь на встречу с Бравоем, — приказал Хотг. И пояснил: — Долго их нет что-то, загуляли, небось, с горянками.

Олен широко улыбнулся, обнажая крупные желтые зубы. Он тоже был непротив «загулять». Только медлить с исполнением приказа не полагалось, сотник Хотт не повторял дважды.