В H^otel I'ena, где мы остановились, — неделя каждодневных разговоров с Савинковым и Бунаковым. Оказывается, они «сочли долгом возродить боевую организацию» после разоблачения Азефа (она была распущена), чтобы «оправдать бывшее». Старую революцию, — смешанную с провокаторской грязью и ложью!

Было мучительно и бесплодно. Они ждали одобрения, чуть не благословенья Д. С. и, конечно, не могли его получить. Савинков ничего не доказывал, да мало и слушал, только упрямо повторял: «Я чувствую, так надо. Так хорошо».

Растревоженный, сугубо утомленный, Д. С. уехал с нами в Германию — в Гамбург.

И вот — вторая зима в Петербурге, куда мы вернулись, совсем не отдохнув. Этой зимой (1910–1911) в России — крепкий сон, морозы, и мороз реакции, неслыханное торжество виселиц.

Рел. — фил. общество кое-как (с опаской) шло, вокруг образовалось несколько секций, одна — наша, в Народном университете. Во главе — профессор этого университета, А. А. Мейер, новый наш друг, человек очень интересный.

Не касаюсь истории епископа Михаила, создавшего секту «голгофцев». История интересная, но она длинна и рассказана у меня в другой книге.

Наши гриппы на щадили нас и этой зимой. Д. С. плохо поправлялся после каждого. Он казался больным еще с прошлой зимы. После одного гриппа, особенно жестокого, у Д. С. начались уже не перебои, а боли в сердце. Я позвала нашего обычного доктора Ч.. [32] Когда моя мать была смертельно больна, он не нашел у нее ничего сердечного. Теперь, боясь, может быть, новой ошибки, он перегнул в другую сторону: объявил мне и самому Д. С., притом весьма неосторожно, что находит органические изменения в сердце, начало склероза, назначил специальное сердечное леченье, с глиной, и т. д., запретил выходить из-за лестницы (3-й этаж без лифта), — а не выходить для Д. С., привыкшего к прогулкам, — это много значило! — словом, совершенно перевернул нашу жизнь.

Д. С. никогда не был мнителен, никогда болезней своих не преувеличивал и на них не жаловался. Но такой серьезный приговор, да еще нарушающий все течение его жизни, — лежать, не работать, не дышать чистым воздухом — все это привело его в тяжелое, нервно-раздраженное состояние духа. Д. Ф. тоже пришел в раздраженье: ему казалось, что Д. С. весь под страхом возможной смерти, а это, по его мнению, опять было недостойно такого человека… Леченье, между тем, не помогало, да и совсем бросить работу Д. С. не мог; а прогулки я предложила заменить прохаживаньем по комнатам, в шубе, при настежь открытых окнах.

От этих ли «прогулок», когда вся квартира наполнялась морозным воздухом, или от чего другого (от всего вместе, может быть) я в марте заболела «обострением» моего легочного процесса, как нашел тот же доктор Ч. Думаю, и тут он преувеличил, хотя, в Париже, французский доктор, к которому послал меня И. Мечников, заявил, что я не могу жить зимой в Париже, а должна ехать в Малагу. Это петербуржанка-то не может жить в Париже! Но доктор был хороший, я часто потом у него бывала, хотя в Малагу не поехала. Кстати, об Илье И. Мечникове, тогда директоре Пастеровского института. Мы в Париже с ним часто виделись, и в институте, и у него. Он был очень приятен своей живостью, верой в человеческое долголетие и даже верой в магическую силу югурты, горшочки которой он тщательно ставил в кабинете и для коллеги, давно больного доктора Ру. Однако Ру на много лет Мечникова пережил, этого еще не старого и полного жизни человека, женатого на молоденькой женщине (что, по его убеждению, тоже способствовало долголетию, как и югурта).

Этой весной я была рада своей болезни и предписанью Ч. — ехать на Ривьеру. Мне казалось, что это будет хорошо для Д. С.: надо прервать кошмар. Нам только жаль было расставаться с сестрами, встретить без них Пасху. Им тоже было неприятно отпускать нас обоих такими больными. Тогда Д. С. предложил им приехать на пасхальные каникулы к нам, где мы ни будем, на юге Франции, иль хоть одной сестре, Татьяне, которую он особенно любил (другая была и больше занята). Определенно ничего не решив, мы уехали. Я знала, что против поездки к нам будет Карташев: с ним у сестры велась постоянная, из-за Д. С. и его идей, борьба.

Мы поселились в прелестной вилле, очень уединенной, между St-Raph"ael и Канн, в Булурисе. Сад, полный цветов, совершенно райский, спускался прямо к морю, к пляжу, этой же вилле принадлежащему.

Д. С. стало сразу физически гораздо лучше, он мог гулять и работать, хотя настроение еще было подавленное. Он раздражался пустяками, что, в свою очередь, раздражало нашего компаньона, Д. Ф., но я была уже спокойнее, хотя не поправлялась. Я все думала, приедет ли сестра, но в письмах не настаивала, желая дать ей свободу.

И вдруг — телеграмма: «Приедем все трое». Они и приехали, обе сестры с Карташевым, и мы очень хорошо, в цветах, в ласковой природе, встретили Пасху.

На Фоминой они уехали, а мы, когда я немного отдохнула, отправились в Париж. Там мой французский доктор послал Д. С. к сердечному специалисту Vaguez’у. Тот никакого склероза у Д. С. не нашел и всякое специфическое сердечное леченье отменил.

Перед возвращеньем в Россию мы на две недели переехали в маленький пансиончик в St-Germaim. Я надеялась, что Д. С. закончит свой отдых и поправление в тишине, увы — не тут-то было! Внезапно явился, на автомобиле, Савинков. Он уж три раза ездил в Россию и — возвращался цел. Настроение у них было ужасное. Даже в той маленькой организации, которую они наладили, оказался новый провокатор. Опять начались споры, мудрые — но напрасные! — советы Д. С. оставить все, устремиться на медленную работу исканья людей (и себя — в себе…)