Дорогой китов называли скандинавы морскую ширь, в которую устремлялись их длинные корабли ? драккары.
По дороге китов уходили в походы и набеги опытные, закаленные воины ? и юнцы, мечтавшие о ратных подвигах, богатстве и славе.
На дорогу китов вступил и Орм, сын Рерика, примкнувший к Обетному Братству ? отряду викингов, спаянному узами общей клятвы.
Дорога китов ведет Орма по морю и по суше, через кровь, пот и слезы, через ярость сражений и боль потерь ? все это испытания, которые посылает людям Всеотец Один.
Добро пожаловать на дорогу китов!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Руны режут в узоры, подобные Мировому Змею, пожирающему собственный хвост. Саги - тот же змеиный узел. Ибо повесть о жизни не всегда начинают с рожденья и завершают смертью. Моя же и вовсе началась с возвращения из мертвых.
Матица. Узловатая, выглаженная временем балка с висящими на ней сетями и парусами. Да на тонюсенькой нити - мертвый паук, замерзший. Он раскачивается на ветру и плавает у меня перед глазами.
Слишком знакомая матица. Такая держала крышу науста, лодочного сарая, в Бьорнсхавене. Я сам, бывало, висел на этих сетях-парусах и раскачивался, и смеялся, не ведая горя. С той поры минула целая жизнь.
Я лежу навзничь, гляжу на матицу и никак не могу понять, откуда она здесь? Ибо я, несомненно, умер.
Здесь холодно. Дыхание подымается паром.
– Он очнулся.
Урчливый какой-то голос. Я пытаюсь поворотить голову на звук. Все кренится, качается. Я не мертв, я лежу на соломенной подстилке, и лицо с длиннющим подбородком и в бородище - как в живой изгороди - всплывает передо мной. Вокруг него другие лица, тоже смотрят, все незнакомые. Размытые, как под водой.
– Расступитесь, грязные ублюдки, дайте же малому воздуха! А ты, Финн Лошадиная Голова, не мешайся - ты же саму Хель испугать можешь. Так что ступай-ка лучше за его отцом.
Лицо с бородой-изгородью насупилось и пропало. А у владельца того, второго, голоса тоже было лицо - с опрятной бородой и добрыми глазами.
– Я Иллуги, годи Обетного Братства, - сказал он и похлопал меня по плечу.
– Твой отец сейчас придет, парень. Ты в безопасности. Ты спасен.
Спасен. Коли годи говорит, что я спасен, стало быть, так оно и есть. И тут же вспышка-видение, вроде тех иссиня-белых всполохов ночью, в грозу: медведь - сквозь крышу вместе с лавиной снега и бревен - рев - змеиная шея - огромная гора белого...
– Мой... отец?
А голос вовсе и не мой. Однако незнакомец с добрыми глазами, Иллуги, кивает и улыбается. Позади него, как тени, передвигаются люди, их голоса переливаются и утекают с отливом звуков.
Мой отец. Стало быть, он наконец-то явился за мной. С этой мыслью - лицо Иллуги превращается в бледный круг, другие тоже уплывают, как блуждающие пузырьки, - я ускользаю прочь, в темные воды сна.
Вот только солгал мне годи. Не в безопасности я. Никогда больше я не буду в безопасности.
А в Бьорнсхавене - к тому времени, когда я смог сесть и выпить мясного отвара, - все разговоры крутились вкруг одного: вокруг Орма, убийцы белого медведя.
Белый медведь, проклятье Рерика, явился отмстить за своего сына, а может быть, за отца, а храбрый Орм, один на один - всего-навсего мальчишка, только еще станет мужчиной - схватился с ним над обезглавленным телом Фрейдис, колдуньи. Бились они день и ночь, и в конце концов Орм вонзил копье в медвежью голову и меч в сердце.
Конечно, все было совсем не так. Но именно так поведал отец, когда пришел ко мне; он сидел на корточках у моей постели, потирая седеющий подбородок и проводя рукою по гладким, когда-то золотым, волосам.
Мой отец. Рерик. Человек, который отдал меня на воспитание своему брату Гудлейву в Бьорнсхавен. Он принес меня сюда под плащом - пухлые коленки да надутые щечки - в тот самый год, когда Эйрик Кровавая Секира потерял трон в Йорке и погиб у Стейнмора. Я не уверен даже, что так оно все и было. Может статься, этой сказкой Халлдис, жена Гудлейва, пыталась залатать покров моей жизни. Ибо меня она любила больше прочих приемных детей - те придут и уйдут, а я - кровный родич.
Сидя у огня, она толковала мне об овцах, курах, растениях, заполняя дыры моей памяти, а большие завесы, разделяющие дом, ходили ходуном и хлопали на ветру, бившемся в сруб Бьорнсхавена.
Терпеливая и спокойная, пощелкивая костяными челночками, она ткала полосы яркой шерстяной каймы и отвечала на мои писклявые расспросы.
– Только-то один разок, тогда, с белым медвежонком, Рерик и побывал у нас, - говорила она.
– Велел Гудлейву, мол, сбереги зверя для меня, он, дескать, стоит целое состояние - да так оно и было. Только даже ради такого дела Рерик не мог усидеть на месте. Всегда так: дождется прилива - и в дорогу. Совсем другой человек стал с той поры, как померла твоя мать.
И вот он здесь, явился, словно кит вынырнул из пустынного моря.
Я смотрю на это коричневое, как орех, лицо. Люди говорят, что я пошел в него, и потому мне хочется увидеть красоту, каковой, наверное, в нем и нету. Роста среднего, скорее уже седоватый, чем светловолосый, лицо, обветренное непогодами, да коротко подстриженная борода. Из-под кустистых бровей, похожих на паучьи лапки, синие глаза смеются, даже когда он в тревоге.
А что увидел он? Подростка, не по возрасту высокого и широкоплечего, почти уже утратившего отроческую худобу, волосы каштаново-рыжие - вечно падают на глаза, пока кто-нибудь не отчекрыжит их большими ножницами. Халлдис, к примеру, пока была жива, но ее унесла хворь-чахотка, а другим до меня дела нет.