Шрифт:
С ужасом ожидаю наступления зимы.
Двадцать пятый год сулит трудности. Разрываюсь между университетом и необходимостью немедленного заработка. Возможно, что заработка ради придется перебраться в Париж — там хоть какие-то шансы на работу, здесь — никаких. Нас, русских, слишком много. Значит, бросать университет. Меня это не очень огорчает, ибо — не все ли равно? Но, знай я это раньше, иначе бы построил свою жизнь.
…Я сейчас занят редактированием небольшого журнала, литературно-критического. [32] Мне бы очень хотелось получить что-нибудь из России — о театре, о последних прозаиках и поэтах, о научной жизни.
32
Студенческий журнал «Своими путями»
Если власти ничего не будут иметь против, попроси тех, кто мог бы дать материал в этих областях, прислать его по моему адресу. Очень хотелось бы иметь статьи — или хотя бы заметки о Студии, [33] Камерном театре, Мейерхольде. С радостью редакция приняла бы и стихи и прозу…
Поговори с Максом, [34] с Антокольским — может, они дадут что-нибудь? Сообщи мне немедленно, могу ли я чего-либо ждать?
…Мне никто не пишет. У меня чувство, что все москвичи меня забыли. Я знаю, что меж нами лежат годы, разделяющие больше, чем тысячи и тысячи верст. Знаю, что сам виноват; Но все же — больно.
33
Вахтангова
34
Волошиным
Пиши, Лиленька! Твои письма — единственная реальная связь и с Россией, и с прошлым, а может быть — и с будущим…»
Рассеянное по Марининым тетрадям — среди черноты черновиков и белизны беловиков, записей о переездах:
Июнь 1924 года в Иловищах (там, по остывшим следам, дописывается «Поэма Конца»: «А конец во мне — куда раньше! Начав, как вздох, дописывала как долг!»).
Июль в Дольних Мокропсах («переехали из Иловищ в Д. Мокропсы в разваленный домик с огромной русской печью, кривыми потолками, кривыми стенами и кривым полом, — во дворе огромной (бывшей) экономии. Огромный сарай — который хозяйка мечтает сдать каким-нибудь русским „штудентам“, сад с каменной загородкой над самым полотном железной дороги. — Поезда.
III картину „Ариадны“ начинаю 21 июля 1924 года. Дай Бог — и дайте боги!»).
Август — другое жилье в тех же Мокропсах («паром через реку. Крохотный каменный дом; стены в полтора аршина толщины. Неустанно пишу „Тезея“. [35] Много отдельных строк, пока отстраняемых…»).
Сентябрь (и до самого конца пребывания в Чехии) — Вшеноры («Переезд во Вшеноры — везет деревенский сумасшедший, которого мы по дороге опаиваем пивом и одуряем папиросой (! не курящего! — а три дня до этого вязание, из которого ничего не вышло…»).
35
«Ариадну»
Строки: «Все важнее, все нужнее, все непреложнее — меня!»
«Уметь умереть, пока не поздно».
«Этой жизни — местность и тесность».
«Рваный платок на худом плече».
«Не иметь права терять (нищета). Ничто не твое. Ни копейки».
«Душа не может быть заполнена никем и ничем, ибо она не сосуд, а — содержимое».
«Призраки вызываются нашей тоской. Иначе они не смеют. Дотоскуйтесь до отчаяния, и они станут полновластными хозяевами ваших дней…»
«Слезы: непроливающиеся, в счет не идущие».
«Как билась в своем пленуОт скрученности и скрюченности…И к имени моемуМарина — прибавьте: мученица».Редко, потаенно прорывается иное: восходящее, боящееся сглазу; оно едва приметно; вот разве что вязание, только что бегло упомянутое.
Марина вяжет шаль, хотя ничего еще не видно; при ее подтянутости — все еще незаметно. Она вяжет, переупрямливая свою неспособность к рукоделию. Вяжет, и свяжет, и не одну, вколдовываясь в тысячелетиями проверенную, творящую, успокоительную занятость женских рук, оправдывающую досуг мысли, возможность тайного, глухонемого диалога с незримым, но уже сущим.
Тетради — другое: тетради — сплошной недосуг, сплошь труд и долг, сплошь мысль — изреченная, вдохновение — втиснутое в непреложную форму, чувство — названное; тетрадь — гласность, если не нынешняя, так грядущая. Уже рассекреченность.
И в тетрадях этих месяцев — стихи, письма, замыслы — и «Тезей», «Тезей» («Ариадна») — со всеми ответвлениями, взблесками Федры и неосуществившейся Елены, со всеми вариациями темы Рока. В тетради — все, как всегда, только:
Женщина, что у тебя под шалью?
— Будущее! —
и еще, начатое и суеверно отложенное, в четыре незавершенных строфы, стихотворение:
…Над колыбелью твоею нищейМногое, многое с Бога взыщем…Восходит и сбывается то, о чем Марина писала Сереже в том, с Эренбургом из Москвы посланном письме: «Не горюйте о нашей Ирине. Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечье, я просто не хочу Вашей боли, — всю беру на себя! — У нас будет сын, я знаю, что это будет…»