Мария Васильевна была непревзойдённым рассказчиком – так говорить не умел никто. Выразительная, плавная, неторопливая речь, мимика, жесты, то загадочное, то ироничное выражение лица захватывали слушателей и поглощали их внимание целиком. Один и тот же рассказ я и в десятый раз слушала с таким же удовольствием, как и в первый. Историй из прошлой жизни она знала множество, и умела их интересно рассказать. Это была талантливая артистка. Она знала множество частушек, пословиц, поговорок, сказок, песен, стихов. Ещё она любила делать сюрпризы и удивлять. Например, кому-то из своих клиентов она могла сшить такое платье, чтобы все ахнули, или испечь превосходные пирожки и плюшки, каких никто не умел печь, но сама не ела, а раздавала их, чтобы её похвалили. Кроме похвалы ей не нужно было ничего.

Мария Васильевна искренне заботилась о ближних. Когда я была уже взрослой и уходила за грибами, она беспокоилась, не голодная ли я, не промёрзла ли в лесу. И даже, когда она стала очень больной и ничего не могла делать для себя, забота поднимала её с постели, и она через силу приготовляла для меня что-нибудь очень вкусное, подносила рюмочку "для сугреву" и искренне радовалась, если мне это нравилось.

Она не была эгоисткой. Уже в детстве она не ела свою долю сахара, который бабушка делила всем детям поровну. Свою долю она берегла, и когда уже ни у кого не оставалось ни кусочка, она на радость всем доставала свой сахар и делила свою долю на всех. Она хотела служить ближнему и жить для людей. Она жаждала, чтобы её любили, и считала, что она достойна любви. Но со взрослыми у ней были постоянные конфликты.

И вот тут и появился мой ребёнок, тихий и прекрасный, как ангел небесный, да ещё и кудрявый. Она поняла, что это её ребёнок, и она его настоящая мать, а от меня отмахивалась, как от мухи, поглощённая своей дикой, слепой, материнской любовью: "Уйди, ты ничего не понимаешь. Я много детей вынянчила. Я знаю". Но мои взгляды коренным образом отличались от её убеждений. В школе нас учили преодолевать трудности. Мой отец предупреждал меня в письмах, что жизнь пройти – не поле перейти, и нужно готовиться к трудностям жизни с детства.

Я стала делать замечания няне.

– Зачем ты одеваешь его? Ему уже пора самому одеваться, обуваться, самостоятельно кушать, снимать штанишки и ходить в туалет, вытирать свои сопли.

– Придёт время, и будет, – говорила она.

– Так давно уже пришло. Все с трёх лет уже сами едят и штаны снимают, а ему уже шесть.

– Зато он на пианино играет, а они не умеют.

– Но как он в армии будет служить? Там надо быстро уметь всё делать.

– А он не будет служить, он учиться будет, станет инженером и будет "ходить руки в брюки".

Из этого разговора ребёнок понимал, что ему не нужно делать то, что делают другие, но для него приготовлена другая участь.

Я говорила ей:

– Он хуже всех в саду. Ты бы посмотрела, как они рисуют, лепят, вырезают.

– Зато он читает лучше всех, – говорила она.

– Но ведь в школе будет не только чтение, но и рисование и письмо.

На другой день няня рисовала сама и, подавая мне рисунок, говорила:

– Вот он как хорошо рисует, лучше их.

Мария Васильевна искренне считала, что если ребёнок чего-то не умеет, и ему не интересно это, то и не надо это делать. Главное – чтобы ему было хорошо. А придёт время – и научится, так как не было людей на свете, которые не умели бы шнуровать ботинки или принимать пищу – ведь это очень просто. А вот на пианино играть и стихи запоминать – это большое достижение.

Вова совершенно не понимал значения слов "надо" и "нельзя". Для него они значили столько же, сколько шум дождя за окном, как что-то совсем не относящееся к нему. Если я говорила Володе, что надо что-то сделать, Мария Васильевна тут же вмешивалась и говорила, что совсем не обязательно. Когда я говорила "нельзя", она тут же говорила: "Можно, он ещё маленький". Через несколько лет я прочла в дневнике у Владимира ‹http:atheist4.narod.rubiogr89_1.htm›, что слова "надо" и "нельзя" он занёс в разряд матерных слов, которые нельзя даже произносить, а нужно делать только то, что хочется. Ещё я узнала, что я стала врагом Љ1.

Стоило мне только заикнуться, что Мария Васильевна неправильно воспитывает его, как она устраивала истерический приступ: злобно оскаливала зубы, вытараскивала глаза, вытаскивала волосы и бросала их на пол, била себя кулаками по голове так сильно, что в комнате гул стоял. При этом при ребёнке она орала на весь дом: "Проститутка. Не вовремя растопырила свою…". И дальше матерщина и перечисление всех моих грехов, начиная с детских лет, кому и чего я давала, с кем жила и не жила, и т. д. Это была клевета, но я боялась, что соседи поверят. Мне было стыдно выходить на улицу, была дрожь в ногах, в голове путались мысли. Потрясённая скандалом, я не могла работать и поэтому старалась избегать ссор. Но сердце болело, и я не могла молчать. Я боролась за своего ребёнка, и ссоры повторялись. И тогда Мария Васильевна на мои возражения находила самый веский, самый страшный для меня аргумент. Лучше бы мне прослыть навечно проституткой, лучше бы на меня обрушился потолок, чем мне услышать то, что она кричала. Она кричала: "От дурака родила! Его лечить надо!" То есть, Володя дурак, так как родился о дурака, это воспитанием не исправишь, и воспитывать так, как других детей, его нельзя. Его надо только хвалить в глаза, как хвалят всех дураков, и лечить.

Мама, бабушка Володи, Валентина Михайловна, педагог, вела ту же линию воспитания, что и няня, хотя речи говорила правильные: о трудовом воспитании; закалке; о том, как воспитать ребёнка, чтобы он не был эгоистом; когда и в каком возрасте прививать навыки самообслуживания. Но её поведение противоречило её словам и убеждало Володю в том, что главное в жизни то, чтобы ему было хорошо. Так первое, что её интересовало, когда она приезжала к нам, или когда мы приезжали к ней – это то, что он ел, как себя чувствует, хорошо ли я его одеваю. Конечно, это очень важные вопросы, но неужели их нельзя был задать потом, без ребёнка, а в первую очередь спросить: "А как ты маму слушался? Как помогал ей?" – напоминая ему о послушании и о том, что это важнее стремления к удовольствиям. В школе Валентина Михайловна оградила внука всяких забот, связанных с учёбой. Постоянно совместно с Марией Васильевной она подрывала мой авторитет в глазах ребёнка: как в детстве, ругала меня в присутствии сына, если я по забывчивости брала со стола что-то вкусное, предназначенное только для Володи. Хотя она часто говорила об индивидуальном подходе к каждому ребёнку, но мыслила штампами. Например она считала, что внука надо воспитывать на личном примере; как будто не видела, что он не наблюдателен и никогда никому не подражает. Она всегда была очень плохим психологом. На словах она осуждала Марию Васильевну, а на деле поддерживала. Вот характерный пример. У нас с Володей был общий велосипед – ему для развития, мне – для перевозки тяжестей. Мы просили Володю убирать за собой велосипед, но он не слушал, и бросал его на улице. Когда велосипед украли, Мария Васильевна обвинила нас с мамой в том, что мы плохо внушали ему, чтобы он не оставлял велосипед. Я предложила ей самой повнушать, но она ответила своё обычное: "Ты мать – ты и должна. Она постоянно так говорила, никогда не делая замечания Володе для того, чтобы быть хорошей в его глазах. Эту чёрную работу она всегда сваливала на меня и мою маму. Велосипед с трудом нашли, но когда я стала отчитывать Володю, она стала защищать его: