Шрифт:
Ведь их нетрудно „закупоривать“ — (ах, сочувствую, ужасно отсылать книги! Какой-то кошмар!).
Ну, надо кончать. Всего, всего лучшего. Крепко жму Вам обе руки. Будете ли в Москве зимой? Ася осенью думает ехать в Париж на целую зиму, а может быть на целый год. Мы с Сережей будем в Москве. Пишите!
МЭ.
Р. S. Мне вдруг пришло в голову, как нелепо было бы послать Вам на Пасху визитную карточку с поздравлением!
Феодосия, 18-го апреля 1914 г., пятница
Милый Василий Васильевич,
5-го мая у Сережи начинаются экзамены на аттестат зрелости. Он занимается по 17-ти часов в день, истощен и худ до крайности. Подготовлен он приблизительно хорошо, но к экстернам относятся с адской строгостью. Если он провалится, его осенью могут взять в солдаты, несмотря на затронутое легкое, болезнь сердца и узкую грудь. Тогда он погиб.
Директор здешней гимназии на Вас молится, он сам показывал мне Вашего „Великого Инквизитора“, испещренного заметками: „Поразительно“, „Гениально“ и т. д. Мы больше часу проговорили, я дала ему „Уединенное“, в тот же вечер он должен был читать в каком-то собрании реферат о Вашем творчестве. Так слушайте: тотчас же по получении моего письма пошлите ему 1) „Опавшие листья“ с милой надписью, 2) письмо, в котором Вы напишите о Сережиных экзаменах, о Вашем знакомстве с папой и — если хотите — о нас. Письмо должно быть ласковым, милым, „тронутым“ его любовью к Вашим книгам, — ни за что не официальным. Напишите о Сережиной болезни (у директора уже есть свидетельства из нескольких санаторий), о его желании поступить в университет, вообще — расхвалите.
О возможности для Сережи воинской повинности не пишите ничего.
Директор с ума сойдет от восторга, получив письмо и книгу, Вы для него — Бог.
Судьба Сережиных экзаменов — его жизни — моей жизни — почти в Ваших руках.
С<ереже> я ничего не говорю об этом письме, — не потому что не уверена в Вас — напротив, совершенно уверена!
Но он в иных случаях мнителен и сейчас особенно — из-за этих чертовских занятий.
Папа еще перед смертью — за день! — говорил о Сережиных занятиях, здоровье, планах, говорил очень заботливо и нежно — и обещал весной написать директору.
Обращаюсь к Вам, как к папе.
Всего лучшего, с безумным нетерпением жду ответа и заранее ликую.
Имя Сережи: Сергей Яковлевич Эфрон Имя д<иректо>ра: Сергей Иванович Бельцман.
Бельцман!!!
Ради Бога, не перепутайте!
_________
Мой адрес: Анненская ул<ица>, дача Редлих.
Адрес д<иректо>ра:
Феодосия, Директору Мужской Гимназии
Сергею Ивановичу Бельцман.
Р. S. Директор сам знал папу и очень трогательно о нем говорил. Я просидела у него часа 3, ела апельсины, говорила об „Уединенном“ и пересмотрела всех кукол его трехлетней дочери — счетом 60. Это все искренно и с удовольствием. Он ужасно милый.
ЭФРОНУ П. Я
Коктебель, 6-го июня 1914 г., пятница
<В Москву> [318]
День августовский тихо таялВ вечерней золотой пыли,Неслись звенящие трамваи,И люди шли.Рассеянно, к<а>к бы без целиЯ тихим переулком шла,И, помнится, — тихонько пелиКолокола.Воображая Вашу позу,Я всё решала по путиНе надо ли, иль надо розуВам принести.И всё приготовляла фразу— Увы, забытую потом! —И вдруг совсем нежданно, сразуТот самый дом!Многоэтажный, с видом скуки— Считаю окна — вот подъезд.Невольным жестом ищут рукиНа шее крест.Считаю серые ступени,Меня ведущие к огню.Нет времени для размышлений.Уже звоню!Я помню точно рокот громаИ две руки мои, к<а>к лед.Я называю Вас. — „Он дома,Сейчас придет“.Пусть с юностью уносят годыВсё незабвенное с собой,— Я буду помнить все разводыЦветных обой,И бисеринки абажура,И шум каких-то голосов,И эти виды Порт-Артура,И стук часов.Миг длительный по крайней мере,К<а>к час. Но вот шаги вдали,Скрип раскрывающейся двери…— И Вы вошли.— „Ну, что сейчас ему отвечу?О Cyrano de Bergerac!“— И медленно встаю навстречу,Уже к<а>к враг.Но было сразу обаянье— Пусть этот стих, к<а>к сердце прост!Но было дивное сияньеДвух темных звезд.И их, огромные, прищуряВы не узнали, нежный лик,Какая здесь играла буряЕще за миг!Я героически боролась,— Мы с Вами даже ели суп! —Я помню несказанный голос,И очерк губ,И волосы, пушистей меха,И — самое родное в Вас —Прелестные морщинки смехаУ длинных глаз.Я помню — Вы уже забыли —Вы там сидели, я вот тут.Каких мне стоило усилий,Каких минутСидеть, пуская кольца дымаИ полный соблюдать покой.— Мне было прямо нестерпимоСидеть такой!Вы эту помните беседуПро климат и про букву ять?— Такому странному обедуУж не бывать!— „А Вам не вредно столько перца?“Я вдруг вздохнула тяжело,И что-то до сих пор от сердцаНе отлегло.Потерянно, совсем без целиЯ темным переулком шла,И, кажется, — уже не пелиКолокола.318
Написано на двойном листе писчей бумаги в клетку. Нижний край второго листа оторван. Лист сложен втрое и надписан: «Пете».
Москва, 10-го июля 1914 г.
Я ушла в 7 часов вечера, а сейчас 11 утра, — и все думаю о Вас, всё повторяю Ваше нежное имя. [319] (Пусть Петр — камень, [320] для меня Вы — Петенька!)
Откуда эта нежность — не знаю, но знаю — куда: в вечность!
Вчера, возвращаясь от Вас в трамвае, я всё повторяла стихи Байрону, [321] где каждое слово — Вам. Как Вы адски чутки!
319
П. Я. Эфрон был смертельно болен и находился в лечебнице, где около него дежурили родные (скончался он 28 июля).
320
от греческого petra — скала, каменная глыба
321
Байрону («Я думаю об утре Вашей славы…»
Это — единственное, что я знаю о Вас. Внутренне я к Вам привыкла, внешне — ужасно нет. Каждый раз, идя к Вам, я все думаю, что это надо сказать, и это еще, и это…
Прихожу — и говорю совсем не о том, не так.
Слушайте, моя любовь легка.
Вам не будет ни больно, ни скучно.
Я вся целиком во всем, что люблю.
Люблю одной любовью — всей собой — и березку, и вечер, и музыку, и Сережу, и Вас.