Заветной мечтой казаков, в первую очередь, «зимовых», почти поголовно входивших в реестр, была мечта о некоем «почетном месте» в королевстве, о тех же привилегиях и правах, которые имела шляхта. На социальное неудовлетворение накладывались и обиды, так сказать, идеологические. Если на протяжении всего 16 века (о 15-м и говорить не приходится) Польша, а тем более ВКЛ, были государствами едва ли не образцовой веротерпимости, то к концу столетия ситуация изменилась полностью. Польшей, как «жемчужиной папской короны» вплотную занялись иезуиты. Протестанты были разгромлены, страна стала одним из оплотов Контрреформации. Сокрушив «еретиков», репрессии не обошли стороной и «схизматиков»; православная церковь была лишена всех прав, не говоря уж о привилегиях, и фактически ушла в полу-подполье. За православие разве что не жгли, но и только. А когда казаки, не без оснований считавшие себя обязанными заступаться за православие, откуда бы ни исходила угроза, пытались воспротивиться, внимания на их протесты никто не обращал.

В итоге, не сумев добиться своего по-хорошему, «лыцари» взялись за сабли. Первый блин, впрочем, оказался комом: мятеж запорожцев во главе с Криштофом Косинским, был относительно легко подавлен войсками князя Острожского при активной помощи реестровых. В подавлении отличился сотник «княжеских» казаков Северин Наливайко, вскоре сам учинивший куда более крупную бузу. Начавшись, видимо, по инерции (Наливайко после упразднения Косинского полтора года резвился в Молдове, и его хлопцы, скорее всего, просто не сразу сообразили, что уже дома), бунт оказался запалом к настоящей войне. Подстрекаемое православным клиром (его, впрочем, можно понять), население принялось жечь имения и резать католиков. А заодно и нехристей. К событиям подключились запорожцы, почуявшие поживу, затем реестровые, уловившие возможность политического демарша; в итоге ситуацию пришлось разруливать аж коронному гетману Станиславу Жолкевскому, хоть и с трудом, но вытеснившему мятежников на левый берег и там взявшему в «мешок». После чего мятежники сперва передрались между собой (реестровые хотели мириться, запорожцы боялись), а затем выдали Наливайко на расправу, что, впрочем, не спасло от расправы их самих. Короче, в Речи Посполитой разгоралась гражданская война. Но — повезло. Кризис в соседней России дал Варшаве пространство для маневра. Сбросив самые буйные элементы на поиски удачи в соседнюю страну (как сделал это совсем недавно Чарльз Тейлор в Либерии) «добровольцами», она затем «подписала» остальных послужить королевскому делу в богатой и слабой стране. Чем «лыцари» и занялись поголовно, не особо мороча себе голову такими мелочами, как православное братство.

Несколько следующих лет Польша, нуждаясь в казаках, в целом не мешала им жить по понятиям. На Днепре появился вменяемый лидер Петр Конашевич ака Сагайдачный, попытавшийся превратить отморозков в нечто удобоваримое, в перспективе, видимо, даже на некое военно-политическое сословие с внятно формулируемыми задачами. Он отрубил головы особо буйным запорожцам, чем сильно удивил остальных, весьма его в итоге зауважавших, впервые подчинил Сечь власти реестрового гетмана, сотрудничал с мещанством и духовенством, добился восстановления Киевской митрополии, — при этом (видимо, надеясь на разумный компромисс) оставаясь лояльным подданным польской короны. В 1618-м он жег единоверную Москву под знаменами королевича Владислава, в 1621-м совместно с поляками остановил под Хотином турок, выговорив за это увеличение реестра вдвое (до 8 тысяч). Однако после Хотинской битвы реестр — под благовидным предлогом — был вновь урезан. Это привело Сагайдачного к инфаркту, а казаков в бешенство. В 1625-м дело дошло до открытого столкновения у Курукового озера, после чего Варшава пошла на уступки реестровым (амнистия + увеличение реестра до 6000), но, естественно, категорически отказалась от уступок всем прочим. А привилегий и, главное, жалованья хотелось всем. В итоге возник странный тяни-толкай по имени «королевское нереестровое войско запорожское», учинивший в 1630-м очередной мятеж. При участии, как и во времена Наливайки, самые широкие слоев населения, недовольных ростом панских претензий. Не имея достаточно сил (только-только завершилась война со шведами и началась война с Россией), польское правительство вновь пошло на компромисс. Реестр увеличили до 8000, как при Сагайдачном, а в 1632-м на сейме в Варшаве официально признали православную церковь, утвердив митрополитом Петра Могилу, иерарха толкового, но верного Польше не менее, чем православию (он был представителем молдовской линии уже упоминавшегося выше рода Мовилэ). Однако далее лежала красная черта. Ни о каких политических правах, тем более ни о каком допущении в сейм или хотя бы признании казачества особым военным сословием Варшава ни говорить, ни даже слышать не желала.

Между тем, вопрос стоял намного жестче, нежели за 30 лет до того. Если Косинский и Наливайко хотели только жалованья, послаблений в религиозных вопросах и чтобы их уважали, то в первой трети 17 века речь шла уже о самом главном — о земле. Право владеть землей в польской державе принадлежало магнатам и шляхте, естественно, католикам. Православные, даже очень зажиточные и заслуженные, такого права, естественно, не имели, а обрести его могли только приняв католичество, что в те религиозные времена устраивало не всех. Однако — по факту — землями на берегах Днепра они владели, и отлично понимали, что теперь, когда (согласно Люблинской унии) Киевское княжество отошло Польше, миграция польской шляхты на periferia (фактически мирный крестовый поход за торжество «истинной веры») чревата конфискацией земель у туземцев. А понимая, пытались получить от государства гарантии. Обоснование было довольно логично: оружие, типа, тоже носим, и воюем не реже, кабы не чаще, так почему?!

Что интересно, на самом высшем уровне претензии эти даже готовы были удовлетворить. В конце концов, требовали «зимовые» ровно того, чем обладали и что защищали. Кроме того — главное! — пойдя навстречу, корона получала бы хоть и не слишком качественное, но дешевое войско, опираясь на которое (теоретически) могла бы противостоять магнатам, понемногу лишающих королей власти. Однако именно по этой причине все шевеления монархов Ваза (и Сигизмунда, относившегося к казакам спокойно, и Владислава, открыто им симпатизировавшего) в этом направлении немедленно блокировались. Магнаты вовсе не собирались «законно» уступать «зимовым» свои земли, которыми те фактически владели, но без документов. Мелкая же шляхта, мечтавшая получить поместья на periferia на правах магнатских вассалов, заранее ненавидела конкурентов-«схизматиков». Так что, не говоря уж об «уравнении в правах», вопрос о чем ни разу не ставился на рассмотрение, даже расширения реестра, обещанного под Москвой лично Владиславом, королю добиться не удалось, и многим «нереестровым» пришлось вновь становится крепостными, а на Днепре польское правительство построило для контроля крепость Кодак. Её, правда, разрушили сами же реестровые (откупившись затем головой лидера, Ивана Сулимы), но сломать тенденцию непросто. Даже огромное восстание 1637-1638 годов окончилось пшиком: Речь Посполита поднапряглась, и повстанцы были не просто разбиты, но в полном смысле размазаны по земле, а Варшава продиктовала совершенно убойные условия мира. Реестр сократили до 6000, все признаки самоуправления ликвидировали, а командование стало прерогативой польских шляхтичей. Репрессии были настолько массовыми и жесткими (впрочем, не более жесткими, чем поведение инсургентов), что в крае наступил период мира и покоя, названный позже «Золотым десятилетием». Но так продолжалось лишь десять лет…

На исходе второй трети 17 века ситуация на малороссийских украинах (или, как говорили поляки, na Kresach Wschodnich) сложилась, мягко говоря, непростая.

Ситуация устраивала разве что магнатов, но они, считавшие себя эуропейцами, а всех русскоязычных bydlem, были уже отрезанным ломтем. Все прочие балансировали на грани взрыва. Крестьяне, до сих пор жившие по традиционным, достаточно мягким «литовским» статутам, (пахарь лично свободен, прикреплен лишь к земле, которую обрабатывает; размер оброка и панщины четко зафиксирован; претензии к пану рассматриваются в суде), не могли смириться с новыми правилами, принятыми в Польше, где chlop считался собственностью. Да и в целом феодальное право по жесткости почти лидировало в Европе, отставая разве что от Венгрии и Германии, где после подавления восстания Дожи и Великой Крестьянской войны хозяева отыгрались по полной программе. Крайне раздражал селян и «еврейский вопрос». Если ранее руководителями низового уровня были «свои», с которыми при случае можно было и договориться по-хорошему, то с ростом польского влияния во владениях магнатов появились евреи, постепенно взявшие на себя функции экономов и распорядителей. Ничего криминального в этом, строго говоря, не было. В Польше евреев привечали, поскольку тамошнее общество, жестко разделенное на крестьян и воинов, нуждалось в ремесленниках, торговцах и всякого рода специалистах, но при этом немцам не доверяло. Однако деловая хватка новых управляющих, выжимавших для пана максимум дохода, не забывающих себя и при этом совершенно чужих, очень сильно осложняла «поспольству» и так не слишком легкую жизнь. Вполне разделяли мнение земледельцев и мещане, поскольку, во-первых, права и привилегии, автоматически и в полной мере распространяющиеся на католиков, для православных были предметом недостижимой мечты, а во-вторых, оседавшие в городах еврейские купцы и торговцы оказались весьма опасными конкурентами, к тому же еще имеющими неплохие связи с новыми хозяевами. Апокалиптические настроения в обществе не очень громко, но активно подогревало духовенство, оскорбленное своей второсортностью, предельно отрицательно оценившее массовую миграцию «нехристей» и опасавшееся иезуитов, вовсю занимавшихся охмурением доверчивых прихожан, вовлекая их если и не прямо в католичество (тут иммунитет был серьезный), то в новоявленное униатство. Причем следует отметить, что из соображений не только меркантильных. Хотя, чего уж там, материальная сторона дела играла весьма серьезную роль, однако времена были не те, что нынче, вопросы веры играли в жизни общества более чем важную роль. От малейшего канонического нюанса зависело, в Рай или в Ад пойдет душа. А «Греко-Католический» проект каноническим не был. Более того, относился к области не вероисповедания, а чистой политики (как в наши дни, скажем, УПЦ-КП, возглавляемая мирянином Денисенко, или самозваная Абхазская Церковь). И, следовательно, души, попавшие в сети униатов (а уж уговаривать они умели), после смерти обрекались Пеклу, что мало волновало миссионеров из Ватикана, но никак не устраивало православных иерархов, чувствовавших ответственность за свою паству. С каждым годом все больше психовали запорожцы. Репрессии 1637-1638 годов их напугали очень крепко, однако на Сечь постоянно бежали крестьяне из числа бывших «нереестровых», Сечь же была не резиновая, а насчет сбросить излишки, отправив их пограбить турок и татар, имелся строжайший запрет. Нарушать который «лыцари» пока что опасались, но и терпеть дальнейшее перенаполнение своих куреней уже не могли по причинам не столько уже социального, сколь чисто физиологического характера. И, наконец, на полном взводе были реестровые. Если ранее они в подавляющем большинстве (исключения, конечно, бывали, но единичные), даже выступая против властей, вели себя аккуратно, не сжигая за собой мосты и легчайше принося в жертву «быдло», то теперь все изменилось. Люди солидные, они умели молчать, но немного позже поляков очень удивят единодушие, с которым «зимовые» изменили короне, и отказ их, по крайней мере, на первом этапе войны, вернуться в лоно. А зря. Потому что именно в годы «золотого покоя» началось то, чего казацкая старшина более всего опасалась и во что до последнего момента пыталась не верить — конфискации земель. Уберечь собственность можно было лишь поменяв веру, но при этом, став «латыной», потерять контакты на Сечи и вместе с ними ценность в глазах поляков. Оказавшись, в лучшем случае, одним из мелких шляхтичей, кормящихся с магнатского стола. В общем, на полном взводе были даже самые законопослушные реестровые. Вроде чигиринского сотника Богдана Зиновия Хмельницкого.

История о том, как солидный, иезуитами воспитанный, уже немолодой и запредельно лояльный властям (даже в период массовых репрессий 37-38 годов он вышел сухим из воды, отделавшись понижением по службе) человек оказался во главе мятежа, известна хорошо. Даже, пожалуй, слишком хорошо, поскольку масса подробностей при самой минимальной критичности взгляда вызывают серьезнейшие сомнения. Официальная версия гласит, что «агенты чигиринского старосты во главе с подстаростой Чаплинским отняли у Хмельницкого хутор Субботов, насмерть засекли десятилетнего сына и увезли жену-польку». Однако, как указывается во всех без исключения источниках, детей у Богдана трое, два мальчика и девочка, и все выросли вполне благополучно, хотя ни у кого жизнь не сложилась удачно. Так что, «засеченный насмерть» — просто жалостливая легенда, скорее всего, запущенная в массы пиара ради. Как и «увезенная жена». То есть, польку-то увезли, да вот только была она Богдану не женой (как католичка могла стать женой православного?), а содержанкой. Видимо, с нелегким прошлым, иначе бы, молодая и, видимо, красивая, не стала бы жить во грехе с пожилым «схизматиком». И допустить, что она приняла православие, тоже не получается, поскольку вышеупомянутый Чаплинский позже оправдывался (и оправдался-таки) тем, что не мог вынести такого унижения католички и не похитил ее, а спас, причем, фактически по её просьбе, поскольку она оказала ему честь выйти за него замуж, и они обвенчаны. В общем, как сказал по другому поводу Иосиф Виссарионович, «нэ так все было, савсэм нэ так». А вот что хутор отняли — правда. Чистая и беспримесная. Поскольку бумаг на владение у него не было, а были только устные показания, что хутор подарен отцу за героизм в бою под Хотином. Что самое обидное, это, скорее всего, соответствовало истине. Но богатый и де-юре бесхозный хутор привлекал слишком многих. Так что, правды сотник не нашел, больше того, начав горячиться, на пару недель угодил в кутузку Однако, выйдя, за саблю не схватился, а чин-чином поехал подавать апелляцию в Варшаву. Где (что само по себе много говорит о его связях) сумел добиться не только заседания по своему вопросу в Сенате, но и аудиенции короля. Сенаторы, правда, выслушав жалобу, сочувственно покачали головами: дескать, все понимаем, пан сотник, однако dura lex, sed lex, так что ничем помочь не можем. Зато король…

Возможно, это очередная легенда. Подтвердить её, во всяком случае, не может никто, поскольку беседа главы государства с обиженным офицером пограничных рэйнджеров проходила с глазу на глаз. Однако слишком многие историки, в том числе и весьма солидные, склонны в нее верить, да и логически она настолько убедительна, что очень похожа на правду, а скорее всего, правдой и является. Действительно, Владислава Вазу злые языки именовали «казацким крулем». С юности он имел дело с казаками, ходил с ними в походы, воевал плечом к плечу и имел среди них много знакомцев. Видимо, лично знал и Хмельницкого, иначе вряд ли принял бы его. Однако важно другое. Именно в это время король, зажатый магнатами в угол и на три четверти превращенный в нынешнюю английскую королеву, в последний раз пытался вернуть утраченные полномочия. Способ для этого был придуман неплохой: использовав призыв Папы Римского к монархам Европы устроить крестовый поход против турок, выбить из Сената и сейма деньги на наем армии, сходить на войну, лично возглавив войска, и приручив солдат, сделать радным панам предложение, от которого они в новых условиях не смогут отказаться. Однако сенаторы, тоже не идиоты, предложение короля, даром, что со ссылкой на Папу, не допустили даже до обсуждения в сейме. Идея крестового похода сорвалась. Зато, если верить легенде, возникла другая, ничем не хуже. Согласно которой король, вполне согласившись, что в стране творится беспредел и подтвердив, что хутор, конечно же, принадлежит пану сотнику, сообщил, что рад бы помочь, да не может, поскольку негодяи-магнаты и их подпевалы из сейма совсем кислород перекрыли. Ни армию нанять, ни посполитое рушение (шляхетское ополчение) против турка, всей Европе угрожающего, созвать не дают. Не сознавая даже, что первой жертвой магометан станет не кто-то, а мы, многонациональный народ федеративной РП. В общем, народ надо встряхнуть. И если пан сотник, претензии которого вполне справедливы, согласен, то почему бы ему не вернуться домой, не собрать всех верных наших подданных, многие из которых тоже наверняка обижены и наверняка несправедливо, и не устроить на украинах маленькую, но громкую заварушку? В этом случае мы, Владислав IV, просто обязаны будем созвать посполитое рушение и выступить в поход, объявив, что сразу после замирения Малой Руси идем на турок. А пан сотник тогда, в свою очередь, как добрый христианин, заявит, что на фоне такой великой цели, как усмирение Османов, все домашние дрязги неуместны, соединит свои силы с королевскими, естественно, получив полное прощение, и… Пану сотнику все ясно? Пану сотнику было ясно все. В первую очередь, что шанс вернуть хутор, а то и получить второй налицо. Возможно, он потребовал гарантий. А возможно, и нет — у короля в казачьей среде была хорошая репутация. Еще раз повторяю: прямых доказательств того, что в ходе аудиенции, которая безусловно имела место, состоялся именно такой разговор, нет. Однако все, происшедшее в дальнейшем, подтверждает: дело было именно так. Или примерно так. Поскольку всего два месяца спустя после отъезда из Варшавы пан Хмельницкий объявляется на Сечи, причем не один, а во главе целого отряда реестровых — таких же немолодых, опытных и лояльных, как он сам, из тех дядек, что прежде чем отрезать думают не семь, а семь раз по семь раз, произносит перед срочно собранным кругом длинную речь о засеченном насмерть сыне, украденной жене, зарвавшихся магнатах, ненасытных поляках, подлых сенаторах, не дающих королю возможности заботиться о своих верных подданных, турецкой опасности, которой необходимо противостоять и православной вере, которую нельзя оставить в беде, и под восторженное одностайное «Любо!» становится гетманом Войска Запорожского.