“Рвать! – убежденно говорил Андрюха. – И чтоб впереди – старшой… ”

Но то была специфическая, так сказать, национальная позиция, Андрюха лишь озвучил ее в родных пенатах.

Руководство Управления придерживалось иной позиции.

“У аидов своя кухня и свой геморрой, – вразумляло Андрюху руководство. – У нас свой… ”

В ТОЙ “Берте ”, может быть, хромала дисциплина, зато там хорошо и быстро соображали.

По окончании СЛУЖБЫ Полетаев возвращался к “ чередованию согласных у Рабиндраната Тагора ”. В Институте прессы

Полетаев начальствовал над сектором “Берн ”, изучал влияние германской классической беллетристики на швейцарскую публицистику. Почтенное занятие…

Как полагается приличному журналисту, он писал книги.

Закончив одну, начинал другую – всего было готово три.

Сборник рассказов, пространная повесть и шесть эссе, объединенных условным названием “ Лекции на набережной

Трудов и Дней ”. Когда-то он объявил себя продолжателем дела Миши Дорохова. Теперь-то Мишку забыли, а восемь лет назад он был в моде, когда вышла его “Памяти Савла ”.

Мишка проинтерпретировал раннехристианские коллизии как игру разведки Рима и контрразведки Иудеи. Полетаев в том же ключе стал разрабатывать деяния апостолов – получалось очень складно. Покойный Сорокин, а позже Кишкюнас предлагали Полетаеву публикации через фонды Управления.

Но Полетаев отказывался – застенчиво и гордо. Он вяло проталкивал те же публикации через директорат Института.

Директорат плевать хотел на полетаевские апокрифы, он самим-то Полетаевым был сыт по самые уши. Впрочем, это только шло на пользу трудам Полетаева. Он шлифовал, оттачивал, находил все новые исторические и геополитические подтверждения. Но и конца этому видно не было.

“Ну ладно. А у меня-то что не слава Богу? ”

Полетаев вернулся в стекляшку возле “Фрунзенской ”. Он вздрогнул и недоуменно поглядел на обожженный палец – сигарета дотлела. Полетаев тихо ругнулся, лизнул маленький красный ожог и глотнул коньяка. Потом он посмотрел на часы: пора было идти. Но никуда не пошел, а еще раз глотнул и закурил новую сигарету.

“ А то у меня не слава Богу, что именно теперь, этой скучной осенью, мне нужен знак. Знамение. Одобрительное похлопывание по плечу: ты хорош, есть связь времен, дочь подрастет и поумнеет, твоя любовь – не мимо, трудись, преумножай меру вселенского добра… Но ведь нет этого знамения! Нет, черт побери! А я мнительный, вялый, я хочу знамения!..”

Обручев говорил ему: “Ты, Борька, мудришь. Книжный ты, братан, чересчур… Вот я солдатиков видел – у них гимнастерки от вшей шевелились. Они голодали… Язвы на ногах… Командиры их по морде били. А они бы за командиров сдохли. Потому, что командиры их в смерть просто так не гнали. Думали головой командиры, как правильно воевать. Ты давай иди в народ, Борька. Поучись у тех солдатиков простоте бытия. А то у одних суп жидкий, у других – жемчуг мелкий. Ты при мне не рефлексируй, а то я шибко раздражаюсь… ”

“За эти годы я был определенно счастлив трижды… Первый раз – когда Верка меня полюбила и это показала… ”

Он еще раз глотнул, поморщился, потер уголки глаз и с тоской, с давней нудной болью представил себе тогдашнюю

Веру – как она, сдержанная, изысканная принцесса, задыхаясь от нетерпения, расстегивала на нем рубашку, как тонкими прохладными пальцами гладила его по щекам, как что-то сбивчиво говорила и плакала ему в шею, а он, потрясенный, лежал на просторной тахте, в Мишкиной комнате, обнимал Веркины ломкие голые плечи и ошеломленно глядел в потолок – там клубились желтые и розовые волны…

“Второй раз – пять лет назад, когда Верка увезла Катюшу в

Данию, а я делал ремонт. То есть ремонт делали спецы, я изредка инспектировал, а сам жил в Темкиной квартире.

Белов уже ссучился, запродался Управлению, он был “ в поле

”, в Монтрё. А я написал “Обаяние книжной Европы ” – ах, как написал!

И все там было на месте, и цитатки – одна к одной.

Марта цокала языком. Гаривас говорил: “ Ну, что?

Нормально… Я вообще люблю все профессиональное… ”

С четырех я, поддатый, писал. После восьми, хорошо вдетый, украшал виньетками. К одиннадцати, пьянющий, выдумывал самое сочное и делал все грамматические и пунктуационные ошибки. Утром, светлый, отоспавшийся, убирал ненужное.

СУШИЛ. После полудня – “Арбатское полусухое ” или

“Мукузани ” – наводил блеск и глянец.

Третий раз – когда обошлось во Внукове… ”

“Ты по крайней мере можешь мне сказать, в чем дело? ” – спросил Полетаев.

“Одна пуля, кажется, наша, – виновато сказал Садовников.
–

В четверг – разбор полетов. Приходи ”.

“Ты чего?.. Ты это!.. Ты не вздумай еще виноватого найти!

– вскипел Полетаев. – Одна пуля или не одна!.. Я тебя не об этом спрашиваю! ”

По холлу хирургического отделения, где они сидели на красной жесткой банкетке, похаживали сухонькие отставные полковники в байковых халатах, Полетаев вытянул ногу и морщился – ему только что сделали перевязку, под марлевой наклейкой на бедре ныло и зудело.