Разрыв христианства с жизнью (мнимого христианства с мнимой жизнью), что бы нам ни возражали, в представлении подавляющего большинства современников — совершившийся факт. «Слепо читают люди Евангелие, — говорит Д. С. Мережковский, — потому что привычно. В лучшем случае думают: галилейская идиллия, второй неудавшийся рай, божественно прекрасные мечты земли о небе: но если исполнить ее, то все полетит к черту». — «Страшно думать так?» — спрашивает Мережковский и отвечает: «нет, привычно». Результат этой слепой привычки: христианский мир в тупике. Давно сказано: христианство имеет целью устроенье загробной жизни; здесь — оно ставит невыполнимые для огромного большинства нравственные требования, насилует ум, заставляя принимать невместимые для него положенья.

Толстой не мог принять Мистерию и назвал ученье Церкви обманом веры, подменой, разлучившей людей со Христом. Розанов с невероятной остротой переживал отпаденье Сына от Отца. Но самое страшное — современное, без волненья, с горечью произносимое: «Евангелие — прекрасная, но неисполнимая мечта».

Снять эту тяжесть с человечества, по мнению Д. С. Мережковского, может только Неизвестное Евангелие. Тупик, к которому привело нас безучастное следование традиционному представлению о Евангелии — бездна кажущаяся, обман чувства, несовершенство человеческого восприятия, благодаря которому благовестие о жизни, о преображении и освящении земли превратилось в отвержение жизни.

Образ Христа, воскресшего во плоти, остался неувиденным вполне, может быть, от неспособности глаз человеческих прямо смотреть на солнце. Что-то от «ученики ночью выкрали тело Его» слышится, когда повторяют губы наши: «Царствие Мое не от мира сего».

Эллинское абстрактно-холодное умственное течение в раннем христианстве как бы анестезировало конкретное, горячее теченье сердца — начало иудейское, о Мессии. Иудейское знанье о Мессии, преобразователе жизни, осталось неуслышанным эллинами.

Почувствовать по-настоящему, понять, насколько неведом нам Иисус Неизвестный — это главное. Осознать — значит сорвать с глаз повязку благополучия, открыть сердце навстречу Ему. «Чтобы увидеть Его, надо услышать Его», как услышал Паскаль: «в смертной муке Моей Я думал о тебе, капли крови Моей Я пролил за тебя». И как услышал Павел: «Он возлюбил меня и предал Себя за меня» (Гал. 2:20). «Вот самое неизвестное в Нем, Неизвестном: личное отношение Иисуса Человека к человеку, личности, прежде чем мое к Нему, Его ко мне отношение».

«Христианство — странно», — сказал Паскаль. «Странно, необычайно, удивительно», — говорит Д. С. Мережковский. «Первый шаг к нему — удивление, и чем дальше в него — тем удивительней».

Ученье Христа, Личность Его и действия порой столь смущающе странны для человеческого ума, столь несоизмеримы с нашим ограниченным сознаньем, что с первых же дней Христовой проповеди ученики Его порой бывали принуждены как бы бежать от Него подлинного, спасаться в людское о Нем и о словах Его представление.

Даже внешний облик Христа оказался для видевших Его невыразимым, свидетельства их как бы составлены лишь из отдельных проблесков озаренья, средь человеческой потребности сделать Нечеловеческое — человеческим.

«Корни обоих преданий о красоте и безобразии Лика Господня, — говорит Д. С. Мережковский, — уходят, кажется, в очень темное, но исторически подлинное воспоминание. Самое особенное, на другие человеческие лица не похожее, личное в лице Иисуса не есть ли именно то, что оно по ту сторону всех человеческих мер красоты и безобразия, несоизмеримо с нашей трехмерной эстетикой. Если так, то понятно, что видевшие Его уже не помнят, какое из двух пророчеств исполнилось в Нем: „Лик Его обезображен паче всех человеков“ или „Ты прекраснее всех сынов человеческих“.

Из этой невозможности вместить Его явилась воля к „докетизму“. Докетами, „каженниками“ называли в древнем христианстве тех, кто не хотел принять Его во плоти: „Видимое тело Иисуса — только тень, призрак“, — учил Маркион в конце II века. „Лама сабахтани“, возгласил Господь на кресте только для того, чтобы обмануть и победить сатану», — скажет Афанасий Великий, столп православия. «В пище Господь не нуждался», по Клименту Александрийскому: призрак не ест, не пьет. «Жажду» на кресте — значит: жажду спасти род человеческий, скажет Лудольф Саксонский, написавший в XV веке одну из первых «Жизней Иисуса». «Иисус — только распятый призрак», — скажут и нынешние докеты-мифологи. Так, от Маркиона через Афанасия Великого и Златоуста до наших дней все христианство пронизано докетизмом.

Другой соблазн — иносказательно — докетизм — толковать и сопровождать Евангелие человеческими пояснениями. Грубейшим нечувствием пронизана богословская тенденция: успокаивать себя «знанием» и «объяснением» там, где Евангелие дышит огнем палящим.

Этим огнем нужно себя распалять, доколе не услышишь ответа, подобно Паскалю.

«Был ли Христос, — так ставит вопрос Д. С. Мережковский, — значит сейчас: будет ли христианство?» Вот почему прочесть Евангелие как следует, так, чтобы увидеть в Нем не только Небесного, но и Земного Христа, узнать Его, наконец, по плоти, сейчас значит спасти христианство — мир.