— Мисс Филлипс, — представил Эллери, — и, насколько я понимаю, мистер Маккелл.

— Вы когда-нибудь видели Нью-Йорк таким, каким бы он выглядел в тот день, когда Господь Всемогущий поразил всех нас насмерть, потому что мы ему окончательно надоели, — я имею в виду Уолл-стрит в воскресное утро? — говорил Джимми Маккелл Селесте Филлипс спустя десять минут. На отца и сына Квинов он не обращал никакого внимания, как будто Господь Всемогущий уже с ними разделался. — Или Гудзон с парома в июне? Или Центральный парк из пентхауса в южной его части? Когда-нибудь пробовали бейгел [35] , халву, рубленую печень с куриным жиром и ломтиками черного редиса, шиш-кебаб, пиццу с анчоусом?

— Нет, — чопорно ответила Селеста.

— Просто невероятно! — Джимми взмахнул своими нелепыми ручищами. Эллери он показался похожим на молодого Эйба Линкольна. На вид ему было лет двадцать пять–двадцать шесть. Высокий, нескладный, симпатичный и полный энтузиазма. Насмешливый рот и глаза более хитрые, чем голос. Коричневый костюм в жутком состоянии. — И вы причисляете себя к ньюйоркцам, Селеста?

Девушка сразу же напряглась.

— Очевидно, мистер Маккелл, всему причиной бедность, в которой я провела всю жизнь.

«Чисто французское чувство собственного достоинства представительницы среднего класса», — подумал Эллери.

— Вы говорите как мой безгрешный папаша, — заметил Джеймс Гаймер Маккелл. — Хотя вы полная ему противоположность. Правда, он тоже никогда не ест бейгел. Вы, часом, не антисемитка?

— Я вообще не анти-что-бы-то-ни-было, — отозвалась Селеста.

— Многие приятели моего отца — жуткие антисемиты, — вздохнул молодой Маккелл. — Если мы собираемся стать друзьями, Селеста, то вы должны понять, что мой отец и я...

— Я должна благодарить за это великодушное предложение тот факт, что моя сестра... — холодно начала Селеста.

— И моя тоже, — напомнил Джимми.

Девушка покраснела:

— Простите.

Джимми Маккелл дрыгал ногой, как кузнечик.

— Я живу на журналистское жалованье, моя дорогая, и не потому, что мне это нравится. Но избежать этого можно только поладив с отцом, а такой вариант выше моих сил.

Селеста выглядела настороженной, но заинтересованной.

— А я думал, Маккелл, — заговорил инспектор, — что вы живете с вашей семьей в этом мавзолее на Парк-авеню.

— Интересно, сколько вам выделяют на питание? — улыбнулась Селеста.

— Восемнадцать долларов в неделю, — ответил Джимми. — Ровно столько дворецкий расходует на сигары. И я не уверен, что игра стоит свеч. В благодарность за шелковый цилиндр и горячий пунш я должен выслушивать длинные проповеди о классовых различиях, о коммунисте в каждом гараже, о том, как мы должны перестраивать Германию, как нужен нашей стране большой бизнесмен в Белом доме, на ком мне следует жениться и, самое главное, о распроклятых профсоюзах — это излюбленная тема. А теперь, когда Моника...

— Да-да? — подбодрил Эллери.

Джимми обернулся:

— Кажется, я забыл, зачем пришел, верно? А все чертов секс. Он мне еще в армии покою не давал.

— Расскажите мне о вашей сестре, — внезапно попросила Селеста.

— О Монике? — Джимми вынул из кармана лиловую сигарету и большую спичку.

Селеста украдкой наблюдала, как он, закурив, наклонился вперед, опершись локтями на колени и вертя обгорелую спичку в огромной ручище. «Он похож на Джимми Стюарта [36] и Грегори Пека [37] , — думала она. — А рот напоминает Реймонда Мэсси [38] . Вечный мальчишка, веселый и симпатичный. Должно быть, за ним бегают все девушки Нью-Йорка».

— Все, что болтали о Монике, чистая правда, но по-настоящему ее никто не знал. А меньше всех отец и мать. Моника сама была в этом виновата, но в глубине души она была очень несчастной и, чтобы скрыть это, залезла в броню, которую и танком не прошибешь. Она могла быть очень злой и вредной — причем с возрастом становилась все хуже.

Джимми бросил спичку в пепельницу.

— Отец с детства портил Монику — учил ее презирать людей, как презирал их сам. Ко мне он относился по-другому — с самого начала требовал, чтобы я жил по правилам. У нас постоянно бывали скандалы. Моника была взрослой женщиной, когда я еще ходил в коротких штанишках, и всегда бросалась на мою защиту. Отец не мог с ней справиться, да и мать ее побаивалась.

Джимми закинул ногу на подлокотник кресла.

— Моя сестра росла, имея меньше шансов понять, чего она в действительности хочет от жизни, чем мальчишка из трущоб. Во всяком случае, не того, что она имела, и это делало отца еще несноснее, так как он считал, что у нее есть все. Я понял, что мне надо, прослужив в пехоте три года, два из которых ползал на брюхе среди москитов, а у Моники такой возможности не было. Единственное, что ей оставалось, — это плевать на все условности. И все это время в душе она была испугана и растерянна... Забавно, Селеста... — внезапно сказал Джимми, глядя на девушку.