Но я, разумеется, не был честен с собой. Еще в ванной начал вспоминать, как мы ехали. За ужином продолжил. И так преуспел, что, оказавшись потом на Нерудовой, не задумываясь пошел вниз. А потом свернул налево. И еще раз налево, и сразу направо. И вверх. Потом в какой-то момент еще раз направо. Не задумываясь, разумеется. И оказался на том самом углу, где садился в такси, когда сбежал от Мирры. Два автомобиля и сейчас здесь дежурили. Ай да я.

Пройти сотню метров, внимательно разглядывая таблички с именами жильцов у дверей подъездов, и обнаружить среди них надпись «М. Жукотовская» оказалось делом нескольких минут. Только нажав кнопку звонка, я позволил себе вспомнить, как, вернувшись из Карродунума в Краков, нашел в кармане куртки второй, вернее, первый, изначальный портсигар, и содрогнуться — это сколько же теперь квартир у Мирры Жукотовской? Впрочем, дополнительная жилплощадь бедной художнице не повредит, а с ее мистической природой Мирра, не сомневаюсь, как-нибудь справится. Кто, если не она.

Механизм замка наконец многообещающе заскрежетал, я толкнул дверь, вошел в подъезд, поднялся на последний этаж — что Мирра живет на самом верху, это я действительно помнил. У входа в квартиру меня уже поджидал Арсений, невозмутимый и бесстрастный, как гвардеец у Букингемского дворца. Кивнул небрежно, как старому знакомому, зачем-то приложил палец к губам, отвел в цитрусовую гостиную и тут же куда-то исчез. А я понял, почему он просил меня хранить молчание: Мирра опять читала свои ужасные стихи.

— Возгордился дед Акимыч и опробовал пурген. Оголился, опростался, чем тебе не тилигент! Повозил говно по дому, присмотрелся — хорошо! В мир скользнул по колидору и в пространство дверь нашел. Задрыстал весь двор по крышу, ввысь взметнулись труханы. Проходил Амброзий мимо — тут и стренулись они. Посидели, попердели, вспомянули старину: ране всем-де хуй на рыло, а теперь еби муму. После речь зашла за жизню, разобрались, кто мудак. Лобызнулись и взупрели, и полезли на чердак.

Она сидела в углу, пристроив на коленях планшет, и рисовала портрет немолодой дамы с приятным лошадиным лицом, расположившейся в кресле напротив. Как я понял, декламация матерных стихов была неотъемлемой частью художественного процесса. Еще несколько человек, присутствовавших в гостиной, все как один хранили благоговейное молчание, до белизны сомкнув пальцы на тонких ножках бокалов. На их лицах не было и тени улыбки.

— После вылезли на крышу, чтоб посрать на дымоход, а оттель пошли на речку, чтоб пропернуть бездну вод. Срали, бздели, киш кишмилась, жизня плещет без конца! И с лихвой говна осталось, чтоб порадовать мальца.

На этой оптимистической ноте Мирра наконец заткнулась, сунула за ухо карандаш и отдала планшет длиннолицей даме. Та ахнула. Остальные гости подошли к ней и тоже принялись кудахтать — всяк на своем наречии. Тут уж и я захотел посмотреть, что получилось, сунулся под чей-то локоть и, честно говоря, остолбенел. Вот уж не думал, что беглый карандашный набросок может произвести на меня столь сокрушительное впечатление.

Рисунок, как и положено портрету, обладал несомненным сходством с оригиналом, хоть в паспорт его вклеивай вместо фотографии. Мирра не стала льстить своей натурщице — в смысле, не убавила ей лет и морщин, не изменила овал лица, не увеличила глаза, ничего в таком роде. И в то же время вместо милой пожилой дамы Мирра нарисовала прекрасное, таинственное, явно нездешнее существо, которое я, питомец католички Ренаты, в детстве сразу назвал бы ангелом, а сейчас никак не называл, просто смотрел не отрываясь, глаз не мог отвести. В этом лице была сдержанная, почти не проявленная в мимике радость бытия и безмятежная готовность принять жизнь, какой бы она ни оказалась, — не ставя условий и не торгуясь. И одновременно в нем было спокойное осознание собственной силы и власти, так что я на миг поверил, что все во Вселенной вершится исключительно по воле женщины, изображенной на портрете, а мы, дураки, не знаем, кому следует молиться, — наше счастье, что ей все равно.

Люди такими не бывают, подумал я, но вслух почему-то сказал:

— Вот такими и должны быть люди.

— Конечно. Такими мы были задуманы, — небрежно, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, подтвердила Мирра. — Я рада, что ты пришел. Расслабься, стихов больше не будет. Просто я давно обещала Алисе нарисовать ее портрет, и вот она поймала меня на слове. Но на сегодня с работой — все.

Натурщица тем временем кое-как оправилась от потрясения, спрятала рисунок в сумку, пробормотала что-то неразборчиво-вежливое и нетвердой походкой пошла к столу с напитками.

— Ты нереально крута, — сказал я Мирре. — Но я лопну, если не задам тебе бестактный вопрос.

— Про стишки? — усмехнулась она. — Я заметила, как тебя перекосило. Обычно я всем говорю, что это у меня получается непроизвольно. Дескать, когда рисую, себя не контролирую, так что знать ничего не знаю, отстаньте. Но тебе, так и быть, скажу правду. Я могу рисовать и без стишков. Запросто. Но с ними веселее. Они внушают трепет перед моим экстатическим состоянием всем, кто не понимает по-русски. И приводят в ужас тех, кто понимает, — кроме разве что Арсения, ему стишки действительно нравятся; думаю, именно поэтому он — мой лучший друг. Короче, я так издеваюсь над людьми. Ты доволен?

— Счастлив, — улыбнулся я. — Такое объяснение вполне помещается в моей голове.

— Конечно помещается, — кивнула Мирра. — Я же его специально для тебя придумала. Хочешь кактусового чаю? Обычно он заканчивается гораздо раньше, чем мартини. Пошли на кухню.

И, не давая мне опомниться, потащила меня в соседнюю комнату, где в углу за перегородкой по-сиротски ютились плита, холодильник, мойка и прочие кухонные обитатели.

Арсений хлопотал с заварочным чайником и кружками. Напротив него на разрисованном черепами алом табурете восседал пан Болеслев Черногук собственной персоной. Нас с Миррой он, кажется, не заметил, потому что вдохновенно вещал.