Затем что плод запретный слаще всех

Плодов земных; царапает шиповник

Лицо мое, и, возбуждая смех

Напрасно пугало твое, садовник,

Как символ добродетели, стоит,

Храня торжественный и глупый вид.

Елагин пуст, — вдали умолк коляски

Последний гул, и белой ночи свет

Там, над заливом, полон тихой ласки,

Как неземной таинственный привет, —

Все мягкие болезненные краски…

Далекой тони черной силуэт,

Кой-где меж дач овес и тощий клевер…

Тебя я помню, бедный милый Север!

Когда сквозь дым полуденных лучей

С утесов Капри вижу даль морскую,

О сумраке березовых аллей

Я с нежностью задумчивой тоскую:

Люблю унынье северных полей

И бледную природу городскую,

И сосен тень, и с милой кашкой луг,

Люблю тебя, Елагин, старый друг.

Но скоро дни забот пришли на смену

Веселым дням, и в мрачный старый дом

Вернулся вновь я к духоте и плену.

И в комнате перед моим окном

Неумолимую глухую стену

Доныне помню: вид ее знаком

До самых мелких трещинок и пятен,

Казенный желтый цвет был неприятен.

Разносчицы вдали я слышать мог

Певучий голос: «Ягода морошка».

Небес едва был виден уголок

Над крышами, где пробиралась кошка

И трубочист; со сливками горшок

Кухарка ставит в ящик за окошко;

И как воркует пара голубей,

Я слышу в тихой комнате моей.

Когда же Летний сад увидел снова,

Я оценил свободу летних дней.

С презрением, не говоря ни слова,

Со злобою смотрел я на детей,

Играющих у дедушки-Крылова,

И, всем чужой, один в толпе людей,

Старался няню, гордый и пугливый,

Я увести к аллее молчаливой.

В сквозной тени трепещущих берез

На мраморную нимфу или фавна

Смотрел я, полный нелюдимых грез;

И статуя Тиберия [6] забавна, —

Меня смешил его отбитый нос,

Замазкою приклеенный недавно.

Сентябрь дубы и клены позлащал,

Крик ворона ненастье предвещал…

Стучится дождь однообразно в стекла.

К экзаменам готовлюсь я давно,

Зевая, год рожденья Фемистокла [7]

Твержу уныло и смотрю в окно:

В грязи шагая, охтинка промокла…

И сердце скукой мертвою полно.

Решить не в силах трудную задачу,

Над грифельной доской едва не плачу.

Но вот пришел великий грозный час:

Вступая в храм классической науки,

Чтобы держать экзамен в первый класс, —

Я полон дикой робости и муки.

Смотрю в тетрадь, не подымая глаз,

Лицо в чернилах у меня и руки,

И под диктовку в слове «осенять»

Не знаю, что поставить — е иль ъ.

Я помню место на второй скамейке,

Под картою Австралии, для книг

Мой пыльный ящик, карандаш, линейки,

Казенной формы узкий воротник,

Мучительный для детской тонкой шейки.

Спряжение глаголов я постиг

С большим трудом; и вот я — в новом мире,

Где божество — директор в вицмундире.

От слез дрожал неверный голосок,

Когда твердил я: lupus… conspicavit…

In rupe pascebatur… [8] и не мог

Припомнить дальше; единицу ставит

Мне золотушный немец-педагог.

Томительная скука сердце давит:

Потратили мы чуть не целый год,

Чтобы понять отличье quid и quod; [9]

А говорить по-русски не умели.

И, в сокровенный смысл частицы ut [10]

Стараясь вникнуть, с каждым днем глупели.

Гимнастика ума — полезный труд,

Направленный к одной великой цели:

Нам выправку казенную дадут

Для русского, чиновничьего строя,

Бумаг, служебных дел и геморроя.

Так укрощали в молодых сердцах

Вольнолюбивых мыслей дух зловредный;

Теперь уже о девственных лесах,