– У меня есть сын Джек, ему шесть лет, и дочь Люциана, ей – четыре, и они уже прекрасно ездят на своих пони. Скажите, что вы приедете к нам, Вивьен, чтобы научиться верховой езде, скажите, что вы приедете и поживете на нашем конном заводе. Ваша мать, как вам известно, прекрасно ездит верхом, и ей хочется, чтобы вы стали всадницей не хуже нее. Не нужно бояться лошадей. Я сам научу вас верховой езде. Со мной вы будете в безопасности.

Он был прав, с ним я чувствовала себя в безопасности, и он действительно научил меня хорошей посадке в седле, выказав при этом гораздо больше терпения и понимания, чем моя мать. И за это я полюбила его еще больше.

Гораздо позже, через многие годы, я поняла, что он стремился превратить нас в одну семью, что он хотел полностью владеть моей матерью. Полностью и навсегда. Но разве могла она остаться с ним навсегда? Она была замужем за Лайэмом Дилэни, а он исчез где-то за океаном. Не получив развода, она никак не могла вступить в новый брак. Точно так же это было невозможно для Себастьяна. Такой возможности нет ни у кого.

И все же Себастьян старался объединить нас в тесный кружок, и в определенном смысле ему это удалось.

В тот вечер я, глядя на него, только и могла, что молча кивать головой, когда он говорил о лошадях, убеждая меня в необходимости научиться верховой езде. Будто под гипнозом, не говоря ни слова, я полностью подчинилась этому человеку.

Он заворожил меня.

Так это и осталось навсегда.

Тут в мои воспоминания и золотые грезы ворвалась Белинда, разогнав дорогих моему сердцу призраков по глухим уголкам сада.

– Вивьен! Вивьен! – звала она, поспешая по дороже и отчаянно размахивая рукой. – «Нью-Йорк Таймз»! Тебя к телефону!

Услышав это, я вскочила и побежала к ней. Мы сошлись в середине лужайки.

– «Нью-Йорк Таймз»? – повторила я, с упавшим сердцем вглядываясь в ее лицо.

– Да. До них дошел слух… слух о смерти Себастьяна. Они, кажется, знают, что вызывали полицию, что умер он при подозрительных обстоятельствах. Во всяком случае, какой-то репортер хочет переговорить с тобой.

Самая мысль о заголовках в завтрашних газетах заставила меня похолодеть. А заголовки, конечно же, будут. Умерла знаменитость, человек совестливый, сострадательный… величайший в мире филантроп. И может быть, он убит. Я содрогаюсь при одной мысли об этих заголовках. Пресса вывернет наизнанку всю его жизнь. Для них нет никого и ничего святого.

– Репортер хочет говорить с тобой, Вивьен, – настойчиво повторяет Белинда, беря меня за руку. – Он ждет.

– О Господи! – простонала я. – Почему – я?

– Почему я? – повторила я потом, вечером, глядя на Джека. – Почему на роль пресс-секретаря из всей семьи ты выбрал именно меня?

Он только что приехал к ужину, и мы сидим в моем маленьком кабинете в задней части дома, в его любимой комнате – теплой, уютной, со стенами, обитыми красной парчой и со старым персидским ковром. Он стоит передо мной, спиной к огню, засунув руки в карманы.

Он тоже посмотрел на меня, явно в растерянности, и ничего не ответил. Потом задумчиво покачал головой, собрался что-то сказать, но промолчал, нахмурился и закусил губу.

– Видишь ли, Вив, – собрался он наконец, – я и сам не знаю, почему. – Он опять покачал головой. – Нет, я вру! – воскликнул он. – Я – лжец. И трус. Вот почему я напустил «Таймз» на тебя. Я не хочу говорить с ними.

– Но теперь ты – глава семьи. Не я, – запротестовала я.

– А ты – журналистка. Уважаемая журналистка. Ты лучше меня знаешь, как обращаться с этой жуткой прессой.

– С ними могла бы поговорить Люциана. Все-таки она – дочь Себастьяна.

– А ты – бывшая жена, – выпалил он.

– О, Джек, прошу тебя.

– Ладно, ладно. Дело в том, что она находится в ужасном состоянии весь день, с тех пор, как мы приехали сюда. Она и со мной-то едва может говорить, не то что с этими из «Нью-Йорк Таймз». Ты же знаешь, какая она хилая. Каждый пустяк выбивает ее из колеи.

– Конечно. Я ведь и не думала, что она приедет ко мне ужинать, хотя она и согласилась. Я знала, что не приедет. – повторяю я.

Уже в детстве – ведь мы росли вместе – Люциана вечно куда-то исчезала, упиралась, жаловалась на усталость, даже на плохое самочувствие, если ей не хотелось что-либо делать или она сталкивалась с какими-нибудь трудностями. Но никогда она не была хилой. Я знаю это наверняка. Она сильная. И упрямая. Люциана не слишком демонстрировала эти свои качества. Куда легче и быстрее она добивалась своего притворством; лгать она умела прекрасно – она мастерски плела небылицы. Ее отец как-то сказал мне, что Люциана – самая искусная лгунья из всех, известных ему.