— Простите, Андреа. Я никак не могла освободиться раньше известного часа… Столько визитов… завезла столько карточек… Утомительные дни. Выбилась из сил. Как здесь тепло! Какой запах!

Она продолжала стоять посередине комнаты; озадаченная, несколько колеблясь, хотя говорила быстро и легко. Всю ее фигуру, не лишая ее изящества и стройности, закрывал плащ из коричневой ткани, с огромными, в стиле ампир, рукавами, широкими сверху и гладкими, на пуговицах в кисти руки, и с большим воротником из темно-бурой лисицы в виде единственного украшения. Она смотрела на Андреа и ее глаза светились какою-то зыбкою улыбкой, скрывавшей ее испытующий взгляд. Сказала:

— Вы несколько изменились. Не берусь сказать, в чем. В складках рта, например, у вас теперь появилась какая-то горечь, чего я прежде не замечала.

Она произнесла эти слова с оттенком сердечной близости. Раздаваясь в комнате, ее голос доставлял Андреа столь живую радость, что он воскликнул:

— Говорите, Елена; говорите еще! Она рассмеялась. И спросила:

— Зачем?

Взяв ее за руку, он ответил:

— Вы же знаете.

Она отняла руку; и смотрела юноше в глубину глаз.

— Я не знаю больше ничего…

— Вы, значит, изменились? — Очень.

«Чувство» уже увлекало их обоих. Ответ Елены сразу выяснил положение. Андреа понял и, быстро и определенно, силою наития, нередкого у иных изощренных в анализе внутреннего существа умов, проник в нравственное состояние посетительницы и предвидел все дальнейшее. Несмотря на это, он весь был во власти чар этой женщины, как в то время. Кроме того, его мучило глубокое любопытство. Он сказал:

— Не присядете?

— Да, на минутку.

— Туда, в кресло.

— Ах, мое кресло! — чуть, было не сказала она с невольным движением, узнав его; но удержалась.

Это было глубокое и удобное кресло, обитое старинною кожей, со множеством тисненых, бледных химер, в стиле обоев одной из зал дворца Киджи. Кожа приняла темную и богатую окраску, напоминавшую фон на некоторых венецианских портретах или прекрасную бронзу с легким налетом бывшей прежде позолоты, или тонкий черепаший щит, сквозь который просвечивает листочек золота. Большая подушка из стихаря, довольно линялого цвета, так называемого розово-шафранного цвета флорентийских шелкоделов, представляла мягкую спинку.

Елена села. Положила на край чайного столика перчатку с правой руки и сумку с визитными карточками, тонкий мешочек из гладкого серебра, с вырезанными сверху двумя перевязанными лентами и надписью на них. Потом сняла вуаль, подняв руки, чтобы развязать сзади узел; и это красивое движение сопровождалось рядом блестящих волн на бархате: под мышками, вдоль рукавов, вдоль бюста. Так как у камина было слишком жарко, то она закрылась обнаженной, просвечивавшей, как розоватый алебастр, рукою — при этом движении засверкали кольца. Она сказала:

— Закройте огонь, пожалуйста. Слишком жарко.

— Пламя вам больше не нравится? А когда-то вы были, как саламандра! Этот камин помнит…

— Не трогайте воспоминаний, — прервала она. — Прикройте же огонь и зажгите свет. Я заварю чай.

— Не хотите ли снять плащ?

— Нет, мне скоро уходить. Уже поздно.

— Но вы же задохнетесь.

Она поднялась, с легким оттенком нетерпения.

— В таком случае, помогите.

Снимая плащ, Андреа почувствовал ее духи. Они были уже не прежние; но такие приятные, что проникли в самое сердце.

— У вас другие духи, — сказал он с особенным ударением. Она ответила просто:

— Да. Нравятся?

Андреа, продолжая держать плащ в руках, погрузил лицо в меховой воротник, облекший шею и потому лучше пропитанный запахом ее тела и волос. Потом спросил:

— Как называются?

— Без названия.

Она опять уселась в кресло, входя в свет пламени. На ней было черное, все из кружев, платье, усыпанное блестящим, черного и стального цвета, бисером.

В окнах замирали сумерки. Андреа зажег несколько витых, очень яркого оранжевого цвета, свечей в железных подсвечниках. Затем поставил щит перед камином.

В этом промежутке молчания они оба почувствовали замешательство в душе. У Елены не было ясного сознания минуты, ни уверенности в себе; даже при известном усилии, ей не удавалось восстановить свою решимость, собраться со своими намерениями, вернуть силу воли. Перед этим человеком, к которому ее когда-то привязывала столь глубокая страсть, в этом месте, где она пережила свою самую сильную жизнь, она почувствовала, что все мысли у нее колеблются, расплываются, исчезают. И ее душа была уже готова перейти в это радостное состояние, в некую зыбкость чувства, при которой всякое душевное движение, всякое положение, всякая форма зависит от внешних условий, как воздушный пар от атмосферных перемен. Прежде чем отдаться ему, она колебалась.