Второе произведение из цикла «Рассказы о Ваське Егорове»
Василий Егоров стоял на бугре над распаханным кладбищем немцев. Но видел он яблони. Казалось ему, что яблонями полна окрестность и на том берегу, и на этом.
Природа вокруг: лес темный, лес светлый, между лесами яблони.
Не знал Васька, да и не мог он знать, что войдет в этот пейзаж некрасивая женщина Настя, да и не вся она целиком, лица ее он не запомнит, а ее обвислые белые ноги в шелковых голубых носочках.
Улыбаясь криво, Настя показала молодой учительнице и ребятам, а им и показывать не надо было, как лен дергать, как стелить, да и пошла домой. Она останавливалась по дороге и стояла подолгу, раскачиваясь.
Боли у нее последнее время случались все чаще. Старая бабка Вера заставляла ее сидеть на кадушке с горячо напаренными травами, ноги совать в высокий подойник — в горячую травяную кашу. Настя пила отвар, от которого ее выгибала отрыжка.
Смешивая травы для Насти, бабка Вера бранила свою беспечную козу Розку, болота, ходить куда у нее уже силы нет, бранила траву кровохлебку, траву царские очи, грыжную траву, отрыжную траву, любовный корень, бранила гнилобрюхих женщин и бормотала еще что-то совсем неразборчивое. От бабкиной брани, от ее сухих рук Насте становилось легче.
Придя в избу, Настя вытащила из печки запаренную с утра траву. Села над паром. Согнулась.
Этой ночью Настя видела, как учительница гуляла с ленинградским парнем-студентом, слышала, как муж ее, Михаил, рвался к соседке Любке, но не задело ее ничто. Посидела она над распаханным немецким кладбищем, черным, как дыра в преисподнюю. Из черноты этой, как пар, поднимался какой-то свет, почти незримый…
Во время войны жила в Насте надежда на новую красивую жизнь, но после победы жизнь обернулась скучной: грязь, холод, голод, тоска. Как плесень.
По ногам пузырьками бежал озноб. Боль уходила в крестец. Настя ослабела. Заснула. В обезболенном травами сне видела она Любку.
Любкой Настя всегда любовалась. Двое ребят, а грудь, как у девушки, — никакого бюстгальтера. И живот не висит.
Вот Любка, похохатывая под ее окнами, ведет к себе в избу немца.
«Что она, спятила? — думает Настя, пугаясь. — Хоть бы тихо вела, скрытно».
Немец высок, красив, красиво пострижен.
«Почему он так красиво пострижен?»
У Насти комок в горле.
— А Любка-то, Любка… Змея. Сучка. Вернутся наши! — Знала Настя: наши вернутся — к Любке пойдут. И ничего уж тут не поделаешь. Так Господь распорядился. В Спасителя Настя верила: все некрасивые в Бога верят, даже те, кто от тоски, от худосочия толчется в активистках и злее всех верещит за кумачовым столом.
Любка, Любка! Как она шла. Как дышала…
Настя покрутилась в избе, в печке чугуны переставила. Помыла запыленные ноги, надела шелковые голубые носочки и туфли коричневые, не такие, как у Любки, «вихляющие», — поскромнее. На плечи косынку накинула, не такую, как у Любки, «пожарную», — поскромнее. Посидела у окна, облокотясь о подоконник, шершавый и в трещинах. Подумала: «Починить бы подоконник-то, через него дом гниет». И тут же решила: «А черт с ним». Потянулась, с хрустом заломив руки, сказала громко:
— Ах, пойду прогуляюсь. — Сказала, словно в избе был еще кто-то. Словно мать на нее глядела.
На улице Настя ступала осторожно, чтобы туфли не замарать. Прогулялась туда и обратно. Подумала: «Не сходить ли в село к тетке? — Да и вспомнила: — Кажись, соли нет. Ну да, вся соль в коробочке кончилась… Зайду-ка я к Любке за солью».
Уже в сенях ударил в Настю мужской запах. Она остановилась, перевела дыхание. Но, так и не отдышавшись, толкнула дверь. И когда сказала: «Здравствуйте вам», голос ее был неестествен, ноздри раздуты, по скулам белые пятна.
Немец и Любка сидели у окна. Немец завязывал что-то в узел. На столе стояли консервы и сахар. Настя кинула взгляд на постель — не смятая.
— Люба, я к тебе за солью. Соль кончилась. А как без соли? Хотела в село идти к тетке, прохожу мимо твоей избы, думаю — дай зайду. Может, есть.
— Найдется. И соль. И сахар,
«Ишь, шкура, как притворяется. И постель успела убрать».
Настя приблизилась к столу, покусывая губы и все больше бледнея.
— У тебя гости. Я в другой раз.
«А фриц симпатичный. Волос волной. Щеки бритые. Одеколоном пахнет, как от артиста…»
— Мне пора, — сказал немец.
Любка поднялась.
— Чего же так скоро? Не посидели. Погостите еще. Я самовар поставлю.
— Спасибо, — сказал немец.
И Настя отметила: «Ишь ты, даже «спасибо» знает. Видать, не злой. Видать, на войне-то не по своей воле».
— А такой товар вам не нужен? — спросила Любка и, хохотнув, шлепнула Настю по заду. — Что надо товар, деликатный. По спецзаказу. Экстра. Настю охватило огнем.