– Нужно что-то делать. Я не знаю что именно, но такой дар нельзя оставлять без внимания, – говорил старик родителям Софи.

– Да, да, папа. Ты прав, но сейчас есть вещи и поважнее, – слышалось в ответ.

– Что же, что же это? Что может быть важнее вашего единственного ребенка?

– Папа, мы переживаем сейчас великие дни. Посмотри, что происходит в Америке – революция не больше и не меньше. А теперь во Франции происходят такие вещи, что…

Леон с энтузиазмом заговорил о том политическом подъеме, который охватил Францию. Очарованный видами на будущее, Леон не мог усмотреть во всем этом надвигающейся катастрофы. А она готова была вот-вот разразиться. Леон не видел того, что над прекрасной страной уже простирала свои серые крылья тень la guillotin. [1] «Наступает новый век, – говорил он отцу, – он обещает быть чудесным. Папа, поверь, ты еще доживешь до тех времен, когда нам выпадет увидеть, о чем мы и мечтать-то не могли».

«Может быть. Если Богу угодно, он сделает сутки по десять часов вместо двадцати четырех и месяцы будут длинною в две недели», – размышлял Бенджамин. «Я, сын мой, старик. Будущее не может для меня наступить в один момент. Все это предназначается для тебя и для маленькой Софи тоже. Может быть в этом прекрасном будущем найдется место и для ее голоса…»

В силу того, что Бенджамин не был человеком, склонным к рассуждениям о политике, он не мог расслышать песен в другой тональности, которые в те времена распевали во Франции. Но Леон был прав – они слышались достаточно отчетливо. Их пели на берегах рек, на полях деревень, на каменных мостовых городов. «Хлеба для всех, долой угнетателей», – слышалось в этих песнях. Своего крещендо, они достигли в день рождения Софи – 14 июля 1789 года. Штурмом была взята Бастилия. Началась французская революция.

«Я говорил тебе, папа, говорил», – ликовал Леон. И его эйфория, казалось, имела основания, когда в конце января 1790 года все сефарды юга Франции были объявлены ее полноправными гражданами, детьми la patrie. [2]

Страна была словно охвачена каким-то гигантским вихрем. Евреи, теперь новоиспеченные граждане Франции, готовы были отдать революции все: сердца, души, финансы, лишь бы обеспечить ее успех. Они всё до последнего сантима жертвовали в фонды и записывались в гвардию. Леону и Рашель также не сиделось на месте. «Папа, мы отправляемся в Париж», – объявил своему отцу Леон в сентябре. «Ненадолго, на несколько недель всего. Просто хочется посмотреть и, если сумеем, помочь революции. Ни с тобой, ни с Софи за это время ничего не случится».

Схоласт по своей натуре, Бенджамин не читал газет и не вдумывался в происходящее. Эта осень в окрестностях Бордо выдалась мягкой и теплой; Они с Софи много гуляли. О происходящих в стране событиях он узнавал из пересудов на улицах, когда водил по ним за руку Софи. В первые дни гражданской войны людские идеалы о свободе, равенстве и братстве не были омрачены надвигающимся ужасом: власть Террора была всего лишь облачком, дымкой на ясном горизонте.

Кроме сына Бенджамину некому было объяснить происходящее. Леон был своего рода интерпретатором, популяризатором событий для него. Но сын отсутствовал и отец был вынужден формировать собственный взгляд на события. По какой-то неясной причине старик уверовал в то, что Европа теперь стала для евреев безопасным местом и что грядет новый, чуть ли не мессианский век.

– Сам hamashiah [3] должен прийти, Софи, – сказал он однажды. – Я жил для того, чтобы увидеть его и ты родилась как раз ко времени, чтобы его лицезреть…

Предаваясь грезам об этих чудесах, он выработал некий план. Вместе со своей любимой Софи Бенджамин отправится за горы, в Испанию. И там, на родине своих предков, они обратятся к помазаннику Божьему.

По узенькой тропке над обрывом ущелья пробирались два человека. В этом месте начинались отроги южных Пиренеи, еще относительно невысоких на территории испанской провинции Лерида. Именно в этом месте бурная и ледяная река Ногуэра прорезала узкое ущелье, круто уходящее вниз.

Эти двое шли медленно. Первый в этом году морозец покрыл узкую полосу дороги льдом, идти было трудно и опасно. Оба были цыганами. Старший, Хоселито, шел впереди.

– Здесь самое опасное место, – бормотал он, – немного осталось, дальше дорога станет шире.

Мужчины были вынуждены прижаться всем телом к стене обрыва и изо всех сил вцепиться в выступы камней.

– Здесь можно опереться ногами, – прошептал Хоселито, – давай за мной.

Второму, Карлсону, было пятнадцать лет – уже не мальчик, но еще и не мужчина. Он был выше Хоселито, хорошо физически сложен, в смекалке не уступал своему старшему партнеру, а потому держался увереннее его. За свою короткую жизнь Карлос уже на опыте убедился, каким хорошим учителем может стать сама жизнь в условиях постоянного преследования. Он был проворнее и выносливее своего проводника. – Хоселито становился для него обузой, но оставлять его он не желал.

– Долго еще нам идти? – лишь поинтересовался Карлос.

– Нет. Деревня за следующим поворотом. Карлос взглянул на небо.

Хотя уже миновал полдень и солнце достигло своей крайней зимней точки, оно по-прежнему сияло ослепительно. Молодой цыган попытался придать своему лицу безразличное выражение, но в его серых глазах затаилась тревога. Хоселито смог прочитать мысли Карлоса и поэтому угрюмо произнес:

– Я тебя понимаю, но там недалеко есть пещера, где можно дождаться темноты. Нас никто не заметит. Да к тому же они все тупые – эти деревенские, типичные чужаки, – добавил он.

Младший и бровью не повел при этих словах, хотя слово чужаки его задело за живое. На древнем языке, который их предки принесли с собой в Испанию, это слово означало «другие, не цыгане, остальные». Мать Карлоса была цыганка. Она умерла при его родах. Отцом Карлоса был чужак. Вырастил его табор, но для Хоселито и всех остальных он был и остался изгоем, одним из тех, на ком лежит вечная отметина нечистой крови и греха матери.

Еще минут десять ходьбы по ухабистой тропе и они достигли места, откуда открылся вид на селение. Оно находилось в каких-нибудь двадцати футах от них, внизу, прилепившись к откосу подобно гнезду птицы и видимее постороннему глазу лишь благодаря изгибам единственной, ведущей к нему дороги. Карлос и Хоселито с минуту постояли в тени скалы, обозревая деревню.