Навстречу тягач провез пушку. По мостовой идет красноармейская колонна. Вчерашние студенты, учителя, рабочие. Поскрипывает кожа выданных вчера сапог, и плечи командиров стянуты новыми желтыми ремнями.

И странно: теперь, смотря на проходящих, Шаповалов уже не испытывает неловкости оттого, что он пока еще в штатской одежде.

Тротуары были накалены июльским солнцем. Он шел по ним и шел, сам не зная куда. Решается вопрос о главном: о синтезе, о судьбе работы, о своем месте во время войны. И порой ему чудится, будто степная трава шелестит под ногами. Рудники вокруг, холм, пятиконечная звезда на камне. Мысли складываются, крепнут, а он словно стоит перед обелиском, склонив голову.

Придя вечером домой, Шаповалов не без страха начал разговор с Верой Павловной. Он боялся, что именно сейчас, движимая импульсом самозащиты, она может вдруг наговорить чего-нибудь о благоразумии, а ему так не хотелось бы услышать от нее приземленные слова. Не заявит ли: сиди, не рыпайся, пока тебя не позовут куда считают нужным?

Нет, Вера Павловна — спасибо ей — все поняла и не сказала ничего похожего на это!

Дальнейшие несколько дней пронеслись, как несколько часов. Партийный комитет к намерению Шаповалова отправиться на фронт отнесся положительно. Областной военкомат назначил Шаповалова в одну из формируемых дивизий. И вот у него уже литер в кармане, и ему надо собираться на поезд. Уже сложен маленький рюкзак с бельем и тонкой связкой книг; к рюкзаку ремешком пристегнута эмалированная кружка.

— Надолго, папа? На неделю? — спросил Сережа.

— Сыночек, нет, — какая там неделя. Война, Сереженька!..

Сережа понимал — война. Но он допытывался упрямо и встревоженно, сознавая вместе с тем, что спрашивает тщетно:

— На месяц? На все лето? На год?…

Желанного ответа он, разумеется, не получил.

Обняв в последний раз, Шаповалов оставил Веру Павловну с Сережей на пороге квартиры. Побежал вниз по лестнице, оглянулся. Такими они ему потом долго вспоминались: стоят, прислонившись друг к другу; Веруся обхватила рукой Сережины плечи.

По дороге на вокзал ему еще нужно было зайти в университет. Когда он появился в лаборатории, все обступили его. Зберовский, размышлявший о чем-то возле приборов для синтеза, увидел Шаповалова — тоже кинулся к нему. Лидия Романовна смотрела умными и грустными глазами.

Все, что касается работы, было обсуждено в подробностях еще накануне. Коллектив обещал Шаповалову: в его отсутствие опыты по синтезу будут продолжаться так же, как при нем. Узнавая результаты опытов из писем, он письмами же сможет давать советы, издалека участвовать в работе, корректировать ее. И вне зависимости от почтовой связи он за свою работу может быть в любой момент спокоен.

Но ему неспокойно сейчас. Он обводит взглядом знакомые лица, лабораторные столы. Ему говорят о скорой победе, желают успеха, здоровья, ни пуха ни пера. На стене прыгнула стрелка электрических часов — прошла еще минута. За окнами квадраты голубого неба и ветер несет растянутое в клочья облако. Шаповалов думает: без него не сумеют сделать того, что сделал бы он сам. Если хоть годик еще поработать бы! Суждено ли вообще ему теперь сюда вернуться?…

Неторопливым движением он взял рюкзак со стула, вскинул на спину. Улыбнулся всем:

— Ну… Счастливо вам, товарищи!..

Со всех сторон наперебой жали ему руку. А Зберовский подошел и порывисто поцеловал его — по старинному обычаю — в обе щеки троекратно.

— Григорий Иванович, еще раз хочется сказать. Передаю вам мой синтез, — тихо произнес Шаповалов. — Верю, что вы это дело не оставите ни при каких условиях, несмотря ни на какие трудности.

Голос Зберовского даже дрогнул от волнения.

— Голубчик, дорогой, все будет в абсолютном порядке!

— Петя, на меня положитесь, — шепотом сказала Лидия Романовна.

С благодарностью, быстро кивнув, Шаповалов повернулся, сделал несколько шагов, исчез за дверью.

В лаборатории стояла тишина. Все молчали. Казалось странным, что его уже нет среди них.

В жестоких боях сорок первого года Красная Армия отступала. Врезаясь клиньями и смыкая клещи, враг иногда окружал группы наших войск, полки, бригады; в таком тяжелом положении очутилась дивизия, где был Шаповалов.

Они пытались вырваться, затем оборонялись до последнего. Уцелела лишь небольшая горсточка бойцов, сумевших — после гибели дивизии — вынести знамя и скрыться в развалинах бывшей неподалеку мельницы. Идя ночью, натыкаясь на мертвые тела, эти бойцы подобрали находившегося без сознания раненого Шаповалова. Спустя сутки его передали крестьянам.

Двое стариков в опустевшей деревеньке прятали его от фашистов, кормили, лечили по-своему. А вокруг был уже глубокий гитлеровский тыл. Через деревеньку проезжали немецкие обозы. Зима шла на вторую половину. И Шаповалов, лежа в темноте в подвале, готов был плакать от досады и ярости.

Когда стали послушны руки и ноги, прекратилась тошнота и вообще он начал выздоравливать, старики свели его с тайным представителем ближайшего партизанского отряда. К весне Шаповалова взяли в отряд.

Сперва в лесу насчитывалось всего несколько десятков партизан. Потом Шаповалов — сам не очень твердый в военном деле — обучал вновь приходящих к ним в отряд колхозников, как ставить мины на дорогах и как пользоваться немецким пистолетом-автоматом. Почти все лето они держали в страхе всю фашистскую округу. На шоссе появились предостерегающие таблички: «Partisanen!» И наконец фашисты оцепили лес и бросили на его проческу подкрепленный танками и авиацией батальон пехоты. Живыми выскользнуть из западни сумели только немногие; они ползком ушли по дну оврага, отсиживались в кустах возле дороги.