– Слушаюсь и повинуюсь, великий царь, – пытаясь сдержать радость, поклонился Палак.

В душе царевич торжествовал: впервые под его командой будет столько воинов, и каких! Наконец он утрет нос Зальмоксису, этому заносчивому выскочке, возомнившему себя великим полководцем.

– После, – Скилур повернулся к своему двоюродному брату-номарху, – наступит твой черед. Возглавишь посольство к царю Перисаду, – царь поклонился. – А теперь приглашаю вас отужинать…

Утро следующего дня застало Палака в хлопотах. Акрополь полнился вооруженными всадниками, готовившимися выступить в поход. Над крепостными стенами витал невообразимый гам: возбужденно перекликались гиппотоксоты, лаяли до хрипоты не кормленные сторожевые псы, ржали лошади, пригнанные с дальних пастбищ еще затемно.

Ближе к полудню запылали костры под огромными котлами, в которых варилась похлебка из конины, дюжие рабы начали выкатывать из погребов долбленые дубовые бочки с охлажденной оксюгалой, а в больших корытах отплясывали поварята, меся босыми ногами тесто для лепешек – все готовились к прощальному обеду.

Палак, озабоченно хмурясь, торопливым шагом направился к сыроварне. За ним шел один из его телохранителей, ведя в поводу лошадь с пустыми саквами. В поход воины брали в переметные сумы запас пищи, чтобы для быстроты передвижения есть на ходу. Кроме лепешек, вяленого мяса и тарани, царевич хотел взять и копченый сыр.

На пороге сыроварни Палака встретила поклоном худая женщина с обезображенным лицом.

– Мне нужен копченый сыр, – брезгливо покривившись, надменно сказал Палак. – Много сыра.

– Прости, господин, но тот сыр, что у нас есть, предназначен для пантикапейского купца Аполлония. Он уже уплатил за него, и царский рыночный надсмотрщик поставил на запечатанные корзины свое клеймо.

– Купцу торопиться незачем. Он подождет, пока вы заготовите недостающее количество. Где корзины? Я хочу посмотреть.

– Но, господин, сам превеликий царь Скилур велел…

– Уберись с дороги, мерзкая женщина! Пошла прочь! – Палак оттолкнул ее в сторону. – Мне лучше знать повеления царя.

Он уже шагнул внутрь, как кто-то рывком за руку вытащил его обратно. Взбешенный Палак круто обернулся – и столкнулся лицом к лицу с Савмаком.

– Как ты смеешь! Это моя мать! – губы подростка дрожали, глаза округлились и сверкали, как у камышового кота, рука лежала на рукояти акинака, подвешенного к поясу.

– Эта… женщина, она твоя мать? – на миг опешил Палак: только теперь он узнал бывшую наложницу отца; но тут благоразумие оставило царевича, и он в ярости воскликнул: – Тогда и ты убирайся вон, паршивый щенок! – уже и вовсе не помня себя, Палак хотел наотмашь ударить Савмака нагайкой.

Сверкнуло лезвие акинака, и Савмак коротким, но точным ударом плашмя выбил нагайку из рук брата.

Палак взбеленился. Словно обезумевший, он вырвал из ножен свой акинак и набросился на Савмака, горя желанием изрубить дерзкого подростка на куски. Но, запальчивый не менее старшего брата, сын наложницы не дрогнул – взвизгнув, как рысь, он вихрем закружил вокруг наследника престола, нанося пусть недостаточно сильные, но коварные и точные удары.

На шум драки сбежались рабы-сыровары, служанки и наложницы царя, вытряхивавшие неподалеку ковры. Бедная Сария несколько раз порывалась броситься под меч Палака, чтобы грудью защитить свое дитя от неминуемой, как ей казалось, гибели, но ее удерживали подруги-служанки. Кто-то из них побежал позвать стражу – разнять сцепившихся в поединке братьев не было никакой возможности. Телохранителю, было сунувшемуся на помощь Палаку, его повелитель едва не выбил зубы сильным ударом кулака – царевич хотел сам расправиться со строптивцем. Но в Савмака словно вселился дух бога войны Вайу: он рубился, как заправский воин, и временами Палаку приходилось переходить в защиту, чтобы спасти свою жизнь от разящих выпадов.

– Остановитесь… – это было сказано негромко, но внушительно, голосом, привыкшим повелевать; казалось, что где-то рядом тихо пророкотал гром.

Окружавшие драчунов низко склонили головы – никто не заметил, как подъехал на невысокой мохноногой кобылке сам царь. На плечи у него был накинут плащ-гиматий пурпурного цвета, а длинные вьющиеся волосы с обильной сединой схватывала на лбу красная лента, шитая золотом.

Братья опустили акинаки. Они стояли перед отцом потупившись, с напускным смирением, но в душе каждого бушевал огонь ненависти.

– Идите за мной… – царь тронул поводья.

По дороге он приказал двум телохранителям, сопровождавшим его всегда и везде:

– Пусть мои сыновья, не мешкая, соберутся в парадной зале дворца.

В зале, довольно обширном помещении с высокими расписными потолками, было прохладно. На свежепобеленных стенах висели ковры, дорогое оружие и доспехи. Ковры устилали и пол. В центре стоял круглый очаг из глины; его окружали шестнадцать резных деревянных стояков, поддерживающих конусообразное перекрытие с отверстием для дыма. В очаге неярко тлели древесные угли, к которым примешивали ароматные травы. Это был алтарь покровительницы царского рода, матери всего живого, Великой Табити.