Большуа вбил три гвоздя в стенку кухни. Висевшие на них кастрюли напоминали своим видом три маленьких заходящих солнца.

— Сейчас тебе будет приготовлен особенный ужин, — сказал итальянец. — Иди подыши свежим воздухом, Шейнфельд. Я позову тебя, когда все будет готово.

Яаков вышел наружу, однако, завернув за угол дома, незаметно пробрался к окну кухни и заглянул внутрь. Итальянец, нарядившись в старый Ривкин фартук и закатав рукава, большими ловкими руками резал, помешивал, посыпал и подливал. На лице его были написаны такие сосредоточенность и уверенность в себе, что Яаков заулыбался. Похоже, что однажды он наблюдал за работой какого-то знаменитого повара, а теперь забавляется, подражая его вдохновенным минам.

Вдруг, на глазах у изумленного Яакова, итальянец погрузил палец в кастрюлю с кипящим соусом, подержал его там несколько секунд, затем вынул и засунул в рот. Он добавил специй, помешал, вновь погрузил свой палец в соус, причмокнул от удовольствия и позвал Яакова к столу.

Еда была удивительно ароматной и совершенно не походила на все то, что Яаков ел до сих пор.

— Хорошенько прожевывай и не спеши, — сказал итальянец. — К тому же я разрешаю тебе не доедать до конца, а оставить кое-что на тарелке. Это полезная привычка.

Яаков непонимающе взглянул на итальянца.

— Когда двое действительно любят друг друга, — продолжал Большуа, — они никогда не едят слишком много. Если ты видишь в ресторане пару, которая много ест, это значит, что они ненавидят, просто готовы убить один другого, а главное, каждый из них хочет поскорей набить себе желудок.

— Это почему же? — поинтересовался Яаков.

— Для того, чтобы у него была уважительная причина спать ночью отдельно.

С минуту помолчав, он продолжил:

— Самое главное, Шейнфельд, как в любви, так и в еде, — это правила. Когда их нет, судьба начинает беситься, удача запаздывает, и тогда приходит злой случай. Когда же человек придерживается правил, судьба становится послушной, удача больше не нужна, а случай и вовсе остается за дверью — стучится, кричит, умоляет, чтоб его впустили.

В доме осталось несколько листов желтой бумаги, которые не были разрезаны на записки. Обнаружив их, итальянец заставил Яакова записывать на них правила и запреты для начинающих поваров, местами весьма странные. Затем они были развешаны на стенках кухни

«Муку не хранят вместе со специями».

«Нож должен быть длиннее диаметра пирога».

«Кориандр — это сумасшедший братец петрушки».

«Есть, как и читать, нужно только при ярком свете».

«Груши следует хранить так, чтобы они не соприкасались друг с дружкой».

«Телячью грудинку едят зимой, а заднюю часть — летом».

«У каждого напитка есть свое блюдо-приятель».

Однажды летним утром, безо всякого предупреждения, когда оба сидели в палатке в одних трусах и Яаков старательно зубрил под диктовку Большуа: «Яйца следует вылить вначале в отдельную миску и лишь затем — в общую», итальянец вдруг хлопнул себя ладонью по лбу и воскликнул:

— Кретино! Кретино! Как я не додумался до этого раньше! Я знаю, как поднять с места камень Рабиновича!

С того самого дня он перестал подражать кому бы то ни было, даже разговаривать стал каким-то другим голосом, чужим, и Яаков предположил, что этот голос — его собственный, настоящий.

Наступили новые времена. Работник более не играл с соседскими детишками и не докучал коровам и воронам. Теперь итальянец посвещал все свое свободное время изучению повседневной жизни Моше Рабиновича, его движений, повадок и интонаций.

Однажды пришло письмо от подруги Наоми, учившейся на семинаре «Тнуат а-мошавим» [132] в Иерусалиме. Она приглашала Наоми погостить на несколько дней.

— Ты едешь к нему? — без обиняков спросила Юдит.

— Я еду не к нему, — рассердилась Наоми, — и вообще, к кому это — «к нему»? Я еду к своей подруге, однако, возможно, навещу и Меира.

Одед подвез сестру в Иерусалим на своем молоковозе.

— Где же вы будете ночевать? — в его голосе чувствовалась сдерживаемая злость.

— На улице.

— Я спрашиваю, где тебе придется ночевать, так отвечай и не умничай!

— Я буду приставать к незнакомым мужчинам на улице, в особенности к тем, у кого золотые зубы и усы желтые от табака. Я буду проситься переночевать, а когда они скажут, что у них дома нет места, я буду говорить: «Это вовсе не беда, дорогой, мы вместо прекрасно поместимся в одной кровати…»

— Если скажешь еще хоть одно слово, я разверну машину и увезу тебя обратно в деревню!

— Ты не развернешь никакую машину и никого обратно не повезешь. У тебя в цистерне молоко скиснет