Как-то при разгрузке вагона с хлебом мне удалось стащить двухкилограммовую буханку. Вынести ее незаметно было невозможно, посему я ее немедленно съел, хотя и рисковал при этом. Однако чувство голода не прошло, и я, как мне казалось, хотел есть еще и еще.

Котелки у многих пленных отсутствовали, их заменяли кому-то пилотки, кому-то консервные банки или изготовленные из них котелки.

В каждом лагере находились умельцы, делающие из консервных банок с помощью камней и всяких железяк котелки, кружки и другое.

Расплачивались с ними либо хлебом, либо куревом, которое в лагерях было дефицитом номер один.

Табак в лагерях был “твердой валютой”. Изголодавшиеся заядлые курильщики за щепотку табака отдавали несчастную пайку хлеба, не задумываясь о том, что эта пайка может спасти жизнь.

Я тоже был грешен, так как иногда (правда, очень редко) менял часть пайки на табак. Не могу теперь понять, почему у меня тогда не хватило силы воли бросить курить. Ведь смог же я это сделать в пятьдесят лет, когда любого курева было много и недорого.

В одиночку, как правило, никто не курил. Если кто-то закуривал, за ним тут же устанавливалась очередь. Первому доставалось сорок процентов закрутки (сигареты), следующему – двадцать процентов и т. д. Был еще такой коллективный способ курения: первый курящий затягивался и выдыхал в рот следующему. Этот способ популярностью не пользовался.

Работая иногда рядом с немцами, я обратил внимание на их педантизм, доходящий временами до абсурда. Помню, однажды на земляных работах я увидел, как немец набрал лопату песка, а когда размахнулся, чтобы бросить его, прозвучал сигнал на обед. Немец остановился на замахе и не швырнул песок, а ссыпал его обратно в кучу, откуда только что его брал. Ну не идиотизм ли?

Подобное мне доводилось видеть неоднократно. Кое-что мне очень понравилось: например, по окончании работ немец обязательно почистит инструмент и не бросит его где попало, а положит на место.

Теперь уже не помню, на этапе из какого лагеря мне удалось бежать вместе с другим пленным, назвавшимся Лукой Сандыгой. На дворе было противно, зябко, падал крупными хлопьями мокрый снег.

Я привык к уральской зиме с хорошими морозами, с обильными снегопадами и ослепительным солнцем в погожие дни. Здесь морозов не было, и температура в редкие дни опускалась до десяти градусов, обычно же она была близка к нулю, и было очень сыро. Дома я легко переносил сорокаградусные морозы, здесь же постоянно мерз.

Нам удалось обменять наше красноармейское обмундирование на гражданскую одежонку, так как оставаться далее в военной форме было весьма рискованно. Луке достались хорошие брюки и довольно приличная телогрейка, мне же – брюки ватные, сильно поношенные и какая-то дышавшая на ладан кацавейка.

Днем мы брели от села к селу по украинской степи, воспетой Гоголем, временами отдыхая в стогах соломы. Ночевали большей частью в селах и на хуторах, предварительно разведав, нет ли там немцев. Изредка ночевали в стогах. Для ночлега выбирали самые бедные на вид хаты, полагая, что хозяин такой хаты или на фронте, или его просто нет.

Почти всегда так оно и было. Мы помогали хозяйкам по хозяйству там, где нужны были мужские руки. За это нас пускали на ночевку, кормили, а иногда давали и что-нибудь с собой. Еду в этих хатах обычно составляла кукурузная мамалыга, картошка, а иногда кулеш из пшена, естественно, без мяса и чаще всего без жиров.

Шли мы, не имея определенного плана. Я настаивал на том, чтобы держаться восточного направления и двигаться к фронту. Лука был другого мнения и переходить линию фронта не хотел. Он очень боялся, что, перейдя линию фронта, мы попадем к особистам (а это было совершенно неизбежно) и его как украинца с оккупированной территории могут расстрелять, посчитав, что он сдался в плен, чтобы оказаться у себя дома. Такие случаи были.

Я боялся Особого отдела не меньше, чем Лука, но мысль о расстреле не допускал и считал, что все закончится штрафным батальоном или в худшем случае Колымой.

Однажды после очередной ночевки в стогу мы выбрались наружу и угодили прямо в руки полицаев. Метрах в двухстах от стога, в котором мы ночевали, стоял огромный кирпичный сарай. Прежде чем устроиться на ночевку в стогу, мы обследовали этот сарай. Он был пуст, но мысль о ночевке в нем мы почему-то отклонили.

Вот в этот-то сарай и привели нас. В нем уже находилось около сотни пленных, главным образом обессиленных и больных. Непонятно, почему мы не услышали, когда их вели. Вскоре началась такая метель, что, как говорится, ни зги не было видно. Вероятно, из-за того, что полицаям в такую погоду мерзнуть не хотелось, они ушли в близлежащее село, а пленных весь день продержали в сарае. К вечеру погода еще ухудшилась. Видимость была нулевая. Мы с Лукой решили воспользоваться этим и попытаться бежать. Поговорили об этом с пленными, которые выглядели физически крепче остальных, но желающих составить нам компанию не нашлось. Риск был велик. При неудачном побеге грозила смерть.

Однако мы решились рискнуть, – уж очень благоприятствовала погода.

Ночью, когда все уже уснули, мы выбрались наружу через крышу, что сделать было далеко не просто, так как сарай был высокий. Затаившись наверху, мы стали ждать, когда часовой, охраняющий сарай, пройдет с нашей стороны. А его все нет и нет. Taк и не дождавшись часового, мы спустились с крыши, причем сделать бесшумно нам это не удалось, и мы изрядно трухнули. Часовой, на наше счастье, так и не появился, и мы решили, что он ушел греться в село, полагая, что в такую непогодь бежать никто не осмелится, тем более что стены и двери сарая были надежными. А возможности сбежать через дырявую крышу он, видимо, не допускал.