Федя-рыбак, тот молодой еще, да беженки сын… – Она считала их и считала. – Говорят, от сердца. Все – от сердца. Конечно, когда на другой да на третий день приедут… Называется "скорая помощь". "У нас бензину нет, у нас лекарства нет…". Так и живем. Одни – мрут, другие – на побег. Такая жизня настала, – вздыхала она.

Возвращались с купания весело. Девчата в машине освоились, даже спросили:

– А музыка у вас есть?

Музыка грянула разом со всех сторон, испугав бабу Настю.

– Бесстыжие… Везут вас, так еще музыку им подавай. Вот высажу, пешки пойдете.

Музыка, легкий свежий вей кондиционера, мягкие кресла – сиденья, в которых не чуялись дорожные рытвины да ухабы. Кати и кати, свысока поглядывая на невзрачные хуторские дома, серые заборы, плетни, руины брошенного жилья в зарослях конопли и дурнишника.

– Не машина, а прямо квартира, рай господний, – похвалила баба Настя.

Уже подъезжали к дому, когда востроглазые девчата заметили вдалеке и сказали:

– А вон Чуриха пошла куда-то…

– Куда же она подалась, слепая? Опять заблукала? Побегите, ее воз верните.

– Доедем, – сказал Илья.

Догнали старую женщину. Темное платье, темный платок, лицо поднятое вверх, будто в небе она что-то ищет. Черные, костлявые, словно у цапли, ноги, черные руки, костылик, которым она впереди себя шарит, ощупывая дорогу, уже уведшую ее из хутора на бугор.

– Митревна! Ты куда правишься? – из машины окликнула ее баба Настя.

– К тебе, – ответила Чуриха, повернувшись на голос.

– Ко мне? А на Фомин бугор убрела.

С трудом, но посадили Чуриху в машину. В салоне запахло сладковатой, приторной горечью немытого тела.

– К тебе, к тебе… – повторяла Чуриха. – У тебя же гости, сынок приехал.

– Какой еще сынок, господь с тобою, – заохала бабка Настя. – Внук приехал.

Подъехали и провели Чуриху во двор. Она свое толковала, поднимая к небу темный, запеченный лик с оловянными бельмами.

– Девчата прибегли. С гостинцем… Пойду попытаю. Может, сынок. Он мне помочь окажет. Он нас лечил, не отказывал.

– Господь с тобою… – чуть не плача, объясняла хозяйка. – Внук приехал, понимаешь, внук.

– А он, может, тоже доктор? Мне помочь окажет… – с надеждой опускала она слепые глаза к людям. – Темная вода вошла, ничего не вижу. Лишь в хате да по двору хожу. И падаю беспрестанно. Побилась вся до смерти. Ныне опять упала. Помочь нужна… В больницу. Там – доктора.

Усадили Чуриху. Как смогли, объяснили да успокоили. Покормили.

Повели ее девчата домой.

– Вот она – наша жизнь, – вздыхала бабушка Настя. – Беда бедовая…

Живой в могилу не ляжешь, вот и куликает. Слепая, а грядки лепит, сажает ощупкой, поливает. По возможности помогаем, ходим к ней.

Евлаша да Марковна. Да сами ведь едва пекаем. А Чуриха – не больно старая, мы – сверстнее. Глаза подыграли. Говорят, нужна операция. А это – большие деньги. Ныне и чирей за так не вскочит. Это папочка твой, бывало… – дрог нул голос у старой женщины. – Бывалоча, всем поможет, никому нет отка за, – уже со слезами продолжала она.
–

Здесь не сможет, так в больницу свою увезет. А помочь окажет. И ныне поминают его. Вот она и всполохну лась. Ум за разум заходит. Старые люди.

Потом был поздний обед. Короткий отдых. И снова дела обычные, огородные, домашние: встречать с попаса коров да коз, доить да поить, загонять на ночь кур да уток, гусей пригнать с речки.

На вечерней заре загудел у двора могучий трактор "Кировец" с огромным возом прессованного тюкового сена. Это прибыли Николай с

Клавдией. С городским гостем они поздоровались наскоро. Мужиковатая рослая тетка всплакнула, обнимая племянника. Но некогда было слезы лить. Все вместе принялись укладывать на гумне привезенное сено, за тюком тюк.

– Конечно, хотелось деньгами получить, – объяснял на ходу Нико лай.

– Но Ваха-премудрый гутарит – потом расплачусь.

– Он всегда платит завтра и потом, – подтвердила баба Настя. – И жена – вся в него, Балканиха. Абманаты.

– Мы тоже стали смысленые. В первый день сказал ему: никаких жданок.

Берем сеном. Третья доля наша. Продавали станичным, на мес те. Кому

– за деньги, кому – под запись. А это решили сюда привезть.

Помаленьку разберут. Конечно, сено – не троицкое. Но косили в пади нах. Добрая трава. А зима свое слово скажет.