Когда массажистка ушла, Симамура продолжал лежать и самозабвенно смаковать свою показную бесчувственность. В ней было что-то опасное, привкус какого-то риска. И от этого у него появилось ощущение, что все его существо

— до самого донышка — покрывается ледяной коркой. Но тут он заметил, что окно осталось открытым настежь.

Склоны ближних гор уже покрылись тенью, на них опускались холодные краски сумерек. В сумрачном полумраке снег на дальних горах, еще освещенных садившимся солнцем, ослепительно сиял, и из-за этого горы казались совсем близкими.

Вскоре, однако, тени на склонах совсем сгустились, но чернота была различных оттенков в зависимости от высоты, очертания и удаленности гор. Наступило время, когда легкие блики солнца остались лишь на самых высоких, покрытых снегом пиках. И над ними небо запылало вечерней зарей.

Криптомериевые рощи, разбросанные в нескольких местах — на берегу реки у деревни, у лыжной станции, в окрестностях храма, — сейчас особенно отчетливо выделялись своей чернотой.

Симамура совсем было погрузился в опустошающую душу печаль, но тут, как теплый луч, появилась Комако.

Она сказала, что в гостиницу есть подготовительный комитет для встречи приезжающих на лыжный сезон туристов. Сегодня после заседания комитета начался банкет. Ее пригласили.

Она подсела к котацу, сунула ноги под одеяло и вдруг погладила Симамуру по щекам.

— Что это ты такой бледный? Чудно… — Она потерла ладонями его мягкие щеки. — Дурак ты…

Кажется, она уже немного выпила.

А позже, вернувшись к нему с банкета, Комако повалилась на пол перед трюмо.

— Не знаю, не знаю… Ничего не хочу… Голова болит! Голова болит!.. О-о, тяжко мне, тяжко…

Она пьянела прямо на глазах, с непостижимой быстротой.

— Пить хочу, дай воды!

Не обращая внимания, что портит прическу, она лежала, уткнувшись головой в татами и сжимала ладонями лицо. Потом вдруг села, протерла лицо кремом. Щеки без пудры запылали настолько ярко, что ей вдруг стало смешно и она долго хохотала. Опьянение стало проходить с такой же быстротой, как и началось. Она зябко повела плечами.

Потом начала рассказывать, что весь август ужасно маялась от сильнейшего нервного истощения.

— Боялась, с ума сойду. Все время о чем-то думала, изо всех сил, а о чем и понять не могла. Правда страшно. И не спала совсем, а сны всякие видела. И есть толком не ела. Только когда встречалась с клиентами, брала себя в руки, держалась нормально. А то, бывало, сижу целый день и втыкаю иголку в татами, втыкаю и вытаскиваю. И это ведь среди белого дня, в самую жару.

— А в каком месяце ты пошла в гейши?

— В июне… А вообще могло случиться, что я сейчас жила бы в Хамамацу.

— С мужем?

Комако кивнула.

— Да, преследовал меня один мужчина из Хамамацу, проходу не давал, требовал, чтобы я вышла за него замуж. А я колебалась, не знала, как быть.

— А чего колебаться-то, если он тебе не нравился?

— Да нет, не так это все просто…

— Неужели замужество так соблазнительно?

— У-у, какой ты противный! Не в этом дело. Но не могла я выйти замуж, если не все у меня было в порядке.

— Гм…

— А ты, оказывается, ужасно несерьезный человек.

— Но у тебя было что-нибудь с этим мужчиной из Хамамацу?

— Стала бы я колебаться, если б было! — выпалила Комако. — А он грозил мне, говорил, не даст мне выйти замуж за другого, если такой случай вдруг представится, обязательно помешает.

— Как же он помешает, живя в Хамамацу? Даль-то какая! И тебя беспокоят такие пустяки?

Некоторое время Комако лежала совершенно неподвижно, словно наслаждаясь теплом собственного тела, и вдруг, как бы между прочим, сказала:

— Я думала тогда, что я беременна. Ой, не могу, сейчас, как вспомню об этом, такой меня смех разбирает!..

Давясь от еле сдерживаемого смеха, корчась и ежась, как ребенок, она схватилась обеими руками за воротник кимоно Симамуры.

Густые ее ресницы на плотно сомкнутых веках опять казались чернотой полузакрытых глаз.

На следующее утро, когда Симамура проснулся, Комако, упершись одним локтем в хибати [12] , что-то писала на задней стороне обложки старого журнала.

— Слушай, я не могу идти домой. Знаешь, когда я проснулась? Когда горничная принесла горячих углей для хибати. Я так и подскочила от ужаса. Стыд-то какой! На седзи уже солнце. Пьяная вчера была, вот и заспалась.