Они переглянулись, но поняли, что именно этого она хочет, — так должно проходить лечение.

Мейснер склонился над женщиной и стал тереть кулаком так, как она указала. Но она посчитала, что силы одних его рук для больного места недостаточно, — ему пришлось вдобавок упереться коленом в ее спину.

Она заявила, что чем сильнее он жмет, тем более приятные ощущения появляются в опухоли и тем скорее наступит выздоровление. Мейснер молча выслушал ее, кивнул и продолжал трудиться над опухолью.

Минут через десять он выдохся — пациентка тоже была без сил. Но решительно воспротивилась тому, чтобы кто-нибудь сменил Мейснера. Ее отнесли обратно на кровать.

Позднее Зелингер подошел к магнетизеру.

— Я вот о чем подумал, — сказал он. — Если, по словам женщины, ребенку год и три месяца, и он не весь находится в сумке, которую мы считаем ядром этой опухоли, разве женщина не должна была бы в той или другой форме страдать от отравления?

— Она от него не страдает, — сказал Мейснер.

— Но это невозможно!

— Невозможное меня не интересует, — коротко ответил Мейснер.

— И все же я не избавлюсь от сомнений, — сказал Зелингер, — пока не увижу части этого ребенка.

— Сомнение бывает полезным, но и вредным тоже, — уже жестче заметил Мейснер.

— Вредным для кого?

— Для всех больных, которых я пользую на своих больших приемах, — сказал Мейснер. — Вера — необходимое условие их лечения. Подавлять всякое сомнение — в данном случае сомнение детское и бессмысленное, — вот цена, которую нам приходится платить за их исцеление.

Зелингер постоял в нерешительном молчании. Потом повернулся и ушел.

Контролер слишком серьезно относится к своим обязанностям, подумал Мейснер. Его обязанность — поддерживать меня и мое дело. Вот и все.

Мейснер вдруг решил, что скажет это Зелингеру. Но когда он вышел на лестницу, тот уже скрылся. За спиной Мейснера на лестницу выглянул Педерсен. Магнетизер и, не оборачиваясь, знал, что на губах банщика блуждает благожелательная улыбка. Однако Мейснер продолжал упорно смотреть вниз, а потом вернулся в комнату, не сказав ни слова.

На другой день он навестил Марию.

— Вы приходите так редко, — сказала она, серьезно посмотрев на него. — Я выздоровела, и в то же время я нездорова. Все, о чем вы говорили, когда лечили меня, лежит во мне как комок необработанной глины. Я вижу, но все же я пока еще ничто.

Он долго смотрел на нее. Все, что тогда произошло, казалось теперь таким бесконечно далеким. Он вспоминал долгие беседы в полумраке, вспоминал ее чистый, ломкий голос, и, однако же, вся история казалась нереальной, невероятной.

— Я не помню всего, что тогда говорил, — начал он было. Голос звучал глухо, ему показалось, что он просто что-то невнятно прокаркал.

— Вы говорили мне о том, что значит решиться видеть, — удивленно сказала она. — Неужели вы забыли? О том, как я должна решиться смотреть на мир. Как должна поверить в него и больше от него не прятаться. Неужели вы забыли?

— Да, — глухо ответил он. — Почти все.

— А потом вы сотворили со мной чудо…

— Я не творил никаких чудес, — поспешно сказал он. — Я сотворил чудо через тебя самоё.

— Но все равно это сделали вы, — сказала она и улыбнулась, как бы его извиняя. — Вы говорили, что чудо поколеблет действительность, и… нет, что передо мной возникнет видение… нет, что я прозрею, а видение мне поможет. Разве не так?

— Может быть, — сказал он. — Может быть, я так говорил.

— И все оказалось не так страшно, как я думала, — горячо продолжала она. — Сначала я не могла играть на фортепиано, но потом это прошло, когда я смогла забыть, что я вижу. Надо обрести новое свойство, а потом забыть, что ты его обрел! Не удивительно ли это? Сначала овладеть чем-то, а потом забыть, что ты им овладел, и тогда ты сможешь этим пользоваться.

Он встал и постоял возле стула, на котором она сидела, молча глядя на нее. Он видел светлые волосы, тонкую бледную кожу. Глаза у нее были серые. Она была среднего роста, не слишком полная. В черном платье с красными и белыми полосками. Смотреть на нее было приятно.

Надо что-то обрести, подумал он, и потом не пользоваться этим для каких-то других целей. Надо всему поставить предел и потом его не переступать. Если переступишь, в конце концов, все истаивает, ничего не остается.

— Вы уже уходите? — удивленно спросила она.