Митя по-прежнему занимался вирусной теорией происхождения рака – вопросом, который был новостью в начале тридцатых годов и который казался руководителям Наркомздрава далеким от клиники, отвлеченным, неясным. По-прежнему он выступал на всех съездах и конференциях, по-прежнему его блестящие по форме, но преждевременные обобщения убедительно опровергались. Ему было трудно – это превосходно понимали и друзья и враги.

На другой день я поехала в институт Габричевского. Митя был занят – показывал ленинградским микробиологам свою лабораторию, и мы перекинулись только несколькими словами.

– Ох, не терпится кому-то меня проглотить! – с раздражением сказал он, когда я спросила о составе комиссии. – Ну ладно же! При случае скажу наркому, что очень рад: наконец представился случай познакомить его с моей работой.

– Вы бы отдохнули, Митя.

– А что?

– У вас лицо усталое.

– Это потому, что я ночь не спал. Ничего, Танечка, – сказал он, улыбаясь. – Не беспокойтесь обо мне. Все будет в порядке.

Мне не хотелось уходить, и несколько минут мы молча стояли в коридоре.

– Мы часто говорим о вас, Митя.

– Спасибо.

– Заходите к нам.

– Непременно.

Нарком звонил Крамову – я поняла это, войдя в его кабинет. Все время, пока я старалась доказать, что ничего не знала о разговоре Климашина с наркомом, Крамов шагал из угла в угол. Не знаю, о чем он думал, останавливаясь время от времени, чтобы холодно взглянуть на меня, – должно быть, решал, что со мной делать – немедленно убить или приговорить к тягчайшему покаянию.

– Полно оправдываться, Татьяна Петровна, ничего особенного не произошло, – любезным и даже еще более любезным, чем обычно, голосом сказал он. – Раз уже вы взялись за это дело, нужно довести его до конца. А что это, я слышал, вы икру на свои деньги покупали? – перебил он себя, засмеявшись. – Вот это уж совсем напрасная жертва. Я полагаю, что бюджет нашего института не пострадал бы от приобретения зернистой икры.

– Это не имеет значения, Валентин Сергеевич.

Мы с Леной Быстровой действительно покупали икру на собственные деньги, и Лена каждый раз ругалась, потому что икра была дорогая. Но не могла же я, в самом деле, звонить в Рыбтрест и от имени нашего высокопочтенного института просить двести граммов икры на бедность!

– Итак, когда же вы намерены отправиться в путь?

– Когда вы сочтете это необходимым.

– Ох, не избалован! – тонко усмехнувшись, возразил Крамов. – Да что толковать, отправляйтесь хоть завтра! Я уже распорядился выписать вам командировку. И вот вам, Татьяна Петровна, мой совет на дорогу: до Саратова поезжайте поездом, а от Саратова до Астрахани – пароходом. Вы бывали на Волге?

– Нет.

– Ну, тогда нечего и говорить! Потеря времени небольшая, а ехать несравненно приятнее. Итак, – он широким движением протянул мне руку, – как говорят моряки: счастливого плавания и достижений!

Помощник капитана зашел в нашу каюту, чтобы узнать, удобно ли мы устроились, и Лена – накануне отъезда мне удалось убедить Крамова послать со мной Лену Быстрову – с таким жаром поблагодарила его, что он даже смутился. Через несколько минут выяснилось, что он заходил во все каюты по очереди, но все равно это было приятно, и несколько минут мы говорили о том, какой он симпатичный, – загорелый, в ослепительно белом кителе и с седой бородкой.

Красивые берега остались позади, выше Саратова, и с кем бы мы ни заговаривали на палубе, нам прежде всего спешили сообщить, что «самая-то красота» была вчера, а теперь до самой Астрахани пойдет степь и степь. Но и степные картины были так хороши, что мы не могли на них наглядеться.

Это были дни, запомнившиеся мне неожиданными знакомствами, пестротой заваленных фруктами пристаней и базаров, новизной жизни большой реки, по которой навстречу нашему теплоходу шли бесчисленные караваны с хлебом. Маленькие пароходики, энергично пыхтя, тащили его в плоскодонных баржах, большие лодки – баркасы – были нагружены им до самых бортов.

Проходили неторопливо нефтеналивные баржи, грузы перебрасывались с пароходов на поезда, с «воды на колеса», там, где к пристаням подходили железнодорожные пути.

Это была Волга, в верховьях которой воздвигалась плотина, экскаваторы рыли землю, десятки деревень и сел были уже перенесены на новые места, а другие деревни и села готовились к небывалому переселению. Строился канал Волга – Москва, и отзвук этой огромной работы слышался повсюду: на пристанях, где принимали и отправляли грузы для канала, в разговорах волжан, ехавших с нами. И как же не похоже было все, что мы знали, на старую репинскую и горьковскую Волгу!

Впрочем, краешек ее мы увидели на второй день нашей поездки: слепой старик с гуслями, точно сошедший с картины Васнецова, ехал на нижней палубе – загорелый, худой. Слабым, но приятным голосом он пел о том, как