Том 1. Ганц Кюхельгартен. Вечера на хуторе близ Диканьки
вернуться

Гоголь Николай Васильевич
Шрифт:
Дума
Благословен тот дивный миг,Когда в поре самопознанья,В поре могучих сил своих,Тот, небом избранный, постигЦель высшую существованья;Когда не грез пустая тень,Когда не славы блеск мишурныйЕго тревожат ночь и день,Его влекут в мир шумный, бурный;Но мысль и крепка, и бодраЕго одна объемлет, мучитЖеланьем блага и добра;Его трудам великим учит.Для них он жизни не щадит.Вотще безумно чернь кричит:Он тверд средь сих живых обломков.И только слышит, как шумитБлагословение потомков./nКогда ж коварные мечтыВзволнуют жаждой яркой доли,А нет в душе железной воли,Нет сил стоять средь суеты, —Не лучше ль в тишине укромнойПо полю жизни протекать,Семьей довольствоваться скромнойИ шуму света не внимать?
Картина XVIII
Выходят звезды плавным хором,Обозревают кротким взоромОпочивающий весь мир;Блюдут сон тихий человека,Ниспосылают добрым мир;А злым яд гибельный упрека.Зачем же, звезды, грустным выНе посылаете покоя?Для горемычной головыВы — радость, и, на вас покояСвой грустный стосковалый взор,Страстей он слышит разговорВ душе, и вас он призывает,И вам он пени поверяет.Попрежнему всегда томна,Еще Луиза не разделась;Не спится ей; в мечтах онаНа ночь осенню загляделась.Предмет и тот же, и один…И вот восторг к ней в душу входит:Песнь стройную она заводит,Звучит веселый клавесин./nВнимая шуму листопада,Промеж деревьев, где сквозитИз стен решетчатых ограда,В забвеньи сладостном, у сада,Наш Ганц закутавшись стоит.И что же с ним, когда он звукиДавно-знакомые узнал,И голос тот, со дня разлукиЧто долго, долго не слыхал;И песню ту, что в страсти жаркой,В любви, в избытке дивных сил,Под строй души в напевах яркой,Ее, восторженный, сложил?Чрез сад она звенит, несетсяИ в упоеньи тихом льется:Тебя зову! тебя зову!Твоей улыбкою чаруюсь,С тобой не час, не два сижу,С тебя очей я не свожу:Дивуюся, не надивуюсь.
* * *
Поешь ли ты — и звон речейТвоих, таинственный, невинный,Ударит в воздух ли пустынный —Звук в небе льется соловьиный,Гремит серебряный ручей.
* * *
Приди ко мне, прижмись ко мнеВ жару чудесного волненья.Пылает сердце в тишине;Они горят, они в огне,Твои покойные движенья.
* * *
Я без тебя грущу, томлюсь,И позабыть тебя нет силы.И пробуждаюсь ли, ложусь,Всё о тебе молюсь, молюсь,Всё о тебе, мой ангел милый.
* * *
И вот почудилося ей:Чудесным заревом очейВозле нее блистает кто-то,И слышит вздох она кого-то,И страх, и дрожь ее берет…И оглянулась… „Ганц!“… О, кто пойметВсю эту радость чудной встречи!И взоров пламенные речи!И этот чувств счастливый гнет!О, кто так пламенно опишетСию душевную волну,Когда она грудь рвет и пышет,Терзает сердца глубину,А сам дрожишь, в весельи млеешь,Ни дум, ни слов найти не смеешь;В восторге, в куче сладких мук,Сольешься в стройный, светлый звук!Опомнясь, Ганц глядит сквозь слезыВ глаза подруги своея;И мыслит: „Полно, это грезы;Пусть же не просыпаюсь я.Она всё та ж, и так любилаМеня всей детскою душой!Чело печалию накрыла,Румянец свежий иссушила,Губила век свой молодой;А я, безумный, бестолковой,Летел искать кручины новой!..“И спал страданий тяжкий сонС его души; живой, спокойной,Переродился снова он.На время бурей возмущен,Так снова блещет мир наш стройной;В огне закаленный булатТак снова ярче во сто крат./nПируют гости, рюмки, чашиКругом обходят и гремят; —И старики болтают наши;И в танцах юноши кипят.Звучит протяжным, шумным громомМузыка яркая весь день;Ворочает веселье домом;Гостеприимно блещет сень.И поселянки молодыеЧету влюбленную дарят:Несут фиалки голубые,Несут им розы огневые,Их убирают и шумят:Пусть век цветут их дни младые,Как те фиалки полевые;Сердца любовью да горят,Как эти розы огневые! —И в упоеньи, в неге чувствЗаране юноша трепещет, —И светлый взор весельем блещет;И беспритворно, без искусств,Оковы сбросив принужденья,Вкушает сердце наслажденья.И вас, коварные мечты,Боготворить уж он не станет, —Земной поклонник красоты.Но что ж опять его туманит?(Как непонятен человек!)Прощаясь с ними он навек, —Как бы по старом друге верном,Грустит в забвении усердном.Так в заключеньи школьник ждет,Когда желанный срок придет.Лета к концу его ученья —Он полон дум и упоенья,Мечты воздушные ведет:Он независимый, он вольный,Собой и миром всем довольный,Но, расставаяся с семьейСвоих товарищей, душойДелил с кем шалость, труд, покой, —И размышляет он, и стонет,И с невыразною тоскойСлезу невольную уронит.
Эпилог
В уединении, в пустыне,В никем незнаемой глуши,В моей неведомой святыне,Так созидаются отнынеМечтанья тихие души.Дойдет ли звук подобно шуму,Взволнует ли кого-нибудь,Живую юноши ли думу,Иль девы пламенную грудь?Веду с невольным умиленьемЯ песню тихую мою,И с неразгаданным волненьемСвою Германию пою.Страна высоких помышлений!Воздушных призраков страна!О, как тобой душа полна!Тебя обняв, как некий Гений,Великий Гётте бережет,И чудным строем песнопенийСвевает облака забот. —

Вечера на хуторе близ Диканьки

Часть первая

Предисловие*

„Это что за невидаль: Вечера на хуторе близ Диканьки? Что это за вечера? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарали пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее“.

Слышало, слышало вещее мое все эти речи еще за месяц! То есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья в большой свет — батюшки мои! — Это всё равно, как, случается, иногда зайдешь в покои великого пана: все обступят тебя и пойдут дурачить. Еще бы ничего, пусть уже высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборвавшийся мальчишка, посмотреть — дрянь, который копается на заднем дворе, и тот пристанет; и начнут со всех сторон притопывать ногами. „Куда, куда, зачем? пошел, мужик, пошел!..“ Я вам скажу… Да что говорить! Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором, вот уже пять лет, как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот великой свет. А показался — плачь, не плачь, давай ответ.

У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему, или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь, и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брежжет огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрыпка, говор, шум… Это у нас вечерницы! Они, изволите видеть, они похожи на ваши балы; только нельзя сказать, чтобы совсем. На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачем — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.