„Матушка! ведь вас никто не просит мешаться!“ произнес Григорий Григорьевич. „Будьте уверены, что гость сам знает что ему взять! Иван Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с пупком! Да что ж вы так мало взяли? Возьмите стегнушко! Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени! Говори сейчас: Иван Федорович, возьмите стегнушко!“

„Иван Федорович, возьмите стегнушко!“ проревел, став на колени, официант с блюдом.

„Гм, что это за индейки!“ сказал вполголоса Иван Иванович с видом пренебрежения, оборотившись к своему соседу. „Такие ли должны быть индейки! Если бы вы увидели у меня индеек! Я вас уверяю, что жиру в одной больше, чем в десятке таких, как эти. Верите ли, государь мой, что даже противно смотреть, когда ходят они у меня по двору, так жирны!..“

„Иван Иванович, ты лжешь!“ произнес Григорий Григорьевич, вслушавшись в его речь.

„Я вам скажу“, продолжал всё так же своему соседу Иван Иванович, показывая вид, будто бы он не слышал слов Григорья Григорьевича: „что прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по пятидесяти копеек за штуку. И то еще не хотел брать“.

„Иван Иванович, я тебе говорю, что ты лжешь!“ произнес Григорий Григорьевич, для лучшей ясности, по складам, и громче прежнего.

Но Иван Иванович, показывая вид, будто это совершенно относилось не к нему, продолжал так же, но только гораздо тише: „именно, государь мой, не хотел брать. В Гадяче ни у одного помещика…“

„Иван Иванович! ведь ты глуп, и больше ничего“, громко сказал Григорий Григорьевич. „Ведь Иван Федорович знает всё это лучше тебя и, верно, не поверит тебе“.

Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал и принялся убирать индейку, несмотря на то, что она не так была жирна, как те, на которые противно смотреть.

Стук ножей, ложек и тарелок заменил на время разговор; но громче всего слышалось высмактывание Григорием Григорьевичем мозгу из бараньей кости.

„Читали ли вы“, спросил Иван Иванович, после некоторого молчания, высовывая голову из своей брички к Ивану Федоровичу: „книгу: Путешествие Коробейникова ко святым местам? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел которого году“.

Иван Федорович, услышавши, что дело идет о книге, прилежно начал набирать себе соусу.

„Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой мещанин прошел все места эти. Более трех тысяч верст, государь мой! Более трех тысяч верст! Подлинно, его сам господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме“.

„Так вы говорите, что он“, сказал Иван Федорович, который много наслышался о Иерусалиме еще от своего денщика: „был и в Иерусалиме!..“

„О чем вы говорите, Иван Федорович?“ произнес с конца стола Григорий Григорьевич.

„Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далекие страны!“ сказал Иван Федорович, будучи сердечно доволен тем, что выговорил столь длинную и трудную фразу.

„Не верьте ему, Иван Федорович!“ сказал Григорий Григорьевич, не вслушавшись хорошенько: „всё врет!“

Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою комнату, по обыкновению, немножко всхрапнуть; а гости пошли вслед за старушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот самый стол, на котором оставили они, выходя обедать, водку, как бы превращением каким, покрылся блюдечками с вареньем разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и дынями. Отсутствие Григория Григорьевича заметно было во всем. Хозяйка сделалась словоохотнее и открывала сама, без просьбы, множество секретов насчет делания пастилы и сушения груш. Даже барышни стали говорить; но белокурая, которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по виду было около двадцати пяти лет, была молчаливее. Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи уверен, что его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил и об огурцах, и о посеве картофеля, и о том, какие в старину были разумные люди, — куда против теперешних, — и о том, как всё, чем далее, умнеет и доходит к выдумыванию мудрейших вещей. Словом, это был один из числа тех людей, которые с величайшим удовольствием любят позаняться услаждающим душу разговором, и будут говорить обо всем, о чем только можно говорить. Если разговор касался важных и благочестивых предметов, то Иван Иванович вздыхал после каждого слова, кивая слегка головою; ежели до хозяйственных, то высовывал голову из своей брички и делал такие мины, глядя на которые, кажется, можно было прочитать, как нужно делать грушевый квас, как велики те дыни, о которых он говорил, и как жирны те гуси, которые бегают у него по двору. Наконец, с великим трудом, уже ввечеру, удалось Ивану Федоровичу распрощаться. И, несмотря на свою сговорчивость и на то, что его насильно оставляли ночевать, он устоял таки в своем намерении ехать, и уехал.

„Ну, что? выманил у старого лиходея запись?“ Таким вопросом встретила Ивана Федоровича тетушка, которая с нетерпением дожидалась его уже несколько часов на крыльце и не вытерпела наконец, чтоб не выбежать за ворота.

„Нет, тетушка!“ сказал Иван Федорович, слезая с повозки. „У Григория Григорьевича нет никакой записи“.

„И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь попаду, право, поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед поговорить с нашим подсудком, нельзя ли судом с него стребовать… Но не об этом теперь дело. Ну, что ж, обед был хороший?“

„Очень… да, весьма, тетушка“.

„Ну, какие ж были кушанья, расскажи? Старуха-то, я знаю, мастерица присматривать за кухней“.

„Сырники были со сметаною, тетушка. Соус с голубями, начиненными…“

„А индейка со сливами была?“ спросила тетушка, потому что сама была большая искусница приготовлять это блюдо.

„Была и индейка!.. Весьма красивые барышни, сестрицы Григория Григорьевича, особенно белокурая!“

„А!“ сказала тетушка и посмотрела пристально на Ивана Федоровича, который, покраснев, потупил глаза в землю. Новая мысль быстро промелькнула в ее голове. „Ну, что ж?“ спросила она с любопытством и живо: „какие у ней брови?“ Не мешает заметить, что тетушка всегда поставляла первую красоту женщины в бровях.

„Брови, тетушка, совершенно-с такие, какие, вы рассказывали, в молодости были у вас. И по всему лицу небольшие веснушки“.

„А!“ сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана Федоровича, который, однако ж, не имел и в мыслях сказать этим комплимент. „Какое ж было на ней платье? хотя, впрочем, теперь трудно найти таких плотных материй, какая вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну, что ж, ты говорил о чем-нибудь с нею?“

„То есть, как?.. я-с, тетушка? Вы, может быть, уже думаете…“