Каждое движение давалось с трудом, ноги не слушались. Он стал считать шаги, но, изнуренный холодом и усталостью, постоянно сбивался со счета.

– Ну что, сдаешься, мой мальчик?

– Нет, пока теплится душа в моем теле, – процедил сквозь зубы Николас.

– Что ж, недолго осталось, – весело отозвался призрак его отца. Одежда на нем была такая же мокрая, как на Николасе, на шее мерцало ожерелье из водорослей, а в боку зияла выполощенная морем огромная рана. – Этот погребальный звон возвещает твой конец, слышишь?

Издалека до Николаса и впрямь донесся звон церковного колокола, такой же громкий и отчетливый, как голос отца.

А в следующее мгновение его сознание затуманилось, колени подкосились, и земля поднялась, принимая его в свои темные тяжелые объятия.

– Дитя мое, своим непослушанием ты только вредишь себе.

Мать Хиллари, настоятельница монастыря Святой Екатерины-на-Болоте, устало вздохнула и сложила на столе узловатые руки. В открытые ставни за ее спиной в келью настоятельницы струился туманный октябрьский свет. На столе, свернувшись клубочком вокруг светильника, дремал серый кот – лучший монастырский мышелов.

Мириэл прикусила губу, но в ее медово-карих глазах сквозило упрямство.

– Я не хотела перечить сестре Юфимии. Просто очень рассердилась, и слова вырвались сами собой. – Это было верно лишь отчасти. Мириэл была твердо убеждена, что сестра Юфимия – брюзгливая карга, которой ни один мало-мальски здравомыслящий человек не отдал бы на попечение послушниц, однако свое мнение следовало держать при себе, а не провозглашать его в присутствии пяти потрясенных, но довольных молоденьких прислужниц.

– Нет, дитя мое, ты произнесла это сознательно, и тебе придется ответить за свои слова. – Мать Хиллари сурово посмотрела на нее. – Ты должна научиться смирять свой гнев и подчиняться уставу.

Под строгим взглядом настоятельницы Мириэл потупила взор, уставившись на красивую плитку, которой был выложен пол. Требовать объяснений было неразумно. За пять месяцев пребывания в монастыре она отлично усвоила, что любые вопросы относительно справедливости уставных правил неминуемо караются наложением суровой епитимьи. Провинившихся монахинь сажали на хлеб и воду под надзором сестры Юфимии, которая с удовольствием способствовала умерщвлению чужой плоти, хотя сама была женщина на редкость упитанная – видимо, ее ни разу в жизни не наказывали.

– Да, матушка Хиллари, – буркнула Мириэл с непочтительностью в голосе.

– Тебе жилось бы гораздо легче, если ты хотя бы попыталась соблюдать установленный порядок. – Монахиня подалась вперед, интонацией и телодвижением подчеркивая свои слова. Матери настоятельнице скоро исполнялось семьдесят лет, но ее голубые глаза не утратили ясности и проницательности. – Ты пришла к нам весной, Мириэл, и мы приняли тебя с распростертыми объятиями. Сейчас осень, а ты ничуть не изменилась. Ерзаешь на богослужениях, когда все твои помыслы должны быть обращены к Господу, кричишь в обители, своей мирской суетностью нарушаешь покой других монахинь. Ты каждый раз утверждаешь, что «не хотела», что стараешься стать лучше, но я не вижу плодов твоих усилий.

Мириэл разглядывала рисунок на керамической плитке. На ней была изображена красно-белая геральдическая эмблема графов Линкольнских. Девушке проще было смотреть на плитку, чем в пытливые глаза матери Хиллари, ибо она знала, что опять не оправдала надежд своей покровительницы.

Мириэл любила и уважала мать настоятельницу, несмотря на всю свою ненависть к монашеской жизни. Мать Хиллари была строга, но справедлива, за ее суровой внешностью скрывалось доброе сердце. Если бы у всех монахинь был такой характер, Мириэл была бы сговорчивей, но алчные свиньи вроде сестры Юфимии лишь разжигали в ней дух противоречия. Мириэл всегда покидала покои настоятельницы с твердым намерением быть выше мелочных придирок, но Юфимия своей назойливостью выводила ее из терпения за несколько дней.

– Что же, дочь моя, разве тебе нечего сказать? Мириэл продолжала молчать. Как раз сказать-то ей было что, пожалуй, даже больше, чем следовало, но из-за кипящего в ней негодования она не находила нужных слов.

Мать Хиллари опять вздохнула:

– И что мне делать с тобой, дитя мое? Если ты не способна прижиться у нас, значит, тебе придется покинуть обитель. Да, ты пришла к нам не по своей воле, но я надеялась, что со временем монашество станет твоим призванием.

При слове «покинуть» Мириэл подняла голову, и ее карие глаза на мгновение вспыхнули.

Реакция девушки не укрылась от внимания настоятельницы. Поджав губы, она покачала головой.

– Я знаю свой долг перед Господом и не намерена так скоро отказываться от тебя без борьбы. Твои родные доверили мне твою судьбу, и я обязана постараться сделать все, что могу, на благо всех заинтересованных лиц.

Ее родные передали матери настоятельнице немалую сумму серебра в качестве ее приданого Господу, цинично подумала Мириэл. От столь лакомого куска монастырь так просто не может отказаться. Мать Хиллари, при всей ее требовательности и справедливости, деловая женщина.